Последний Иван
Шрифт:
– Не помню.
– Я тоже забыл. Но помню, что эпиграмма нелестная. Наверняка ведь, ты читал ее и другим. Подумай. Совесть нельзя насиловать. Радость жизни у себя отнимешь, покой душевный потеряешь, а без душевного покоя, сам знаешь, стихи не пойдут.
Не стал я читать молодому другу им же сообщенную мне эпиграмму на Михалкова,- не хотел так уж сильно давить на самолюбие,- но читателям, очевидно, будет интересно знать фольклорную характеристику этого непотопляемого при всех владыках российского литературного начальника. В высших партийных сферах были такие скользкие молодцы, которые обладали редчайшей способностью глубоко и самозабвенно любить
Сейчас я оторвался от столичной жизни – не знаю последних аттестаций. Но мне и с берегов Невы виден этот высокий, улыбчивый, хотя и со стальным блеском в глазах, непотопляемый «Дядя Степа». Ныне он одряхлел, сутуловат, ходит неверным, падающим шагом, но продолжает стоять на капитанском мостике. И штурманом при нем теперь Прокушев, а на роль старшего офицера и «первого поэта России» метит Валентин Сорокин. Ну, а эпиграмма? Она, правда, непристойна, но очень уж тут к месту:
Прославляют дядю Степу Выше прочих дядей степ. Лижут дяде Степе ж…пу И никто не скажет: «стоп».Сорокин возгорелся желанием сказать и свое слово во славу главного российского литературного начальника.
На том наш разговор тогда кончился. Я впервые ощутил, как между мной и Сорокиным пробежал холодок отчуждения. Он в этот день не зашел ко мне и не позвал обедать, а я и был рад этому. В магазине купил пакет молока, булочку – пошел в тихий уголок соседнего уцелевшего каким-то чудом сада, пообедал в одиночестве. С этого дня чаще просил Сорокина оставаться в издательстве, а сам забирал две-три рукописи, уезжал на дачу, читал.
Валентин охотно оставался за главного. Ему очень нравилось командовать.
Как-то Прокушев попросил меня прочесть объемистую рукопись. Сказал:
– Приготовьтесь к серьезному разговору по ней. Отбиться будет нелегко.
– Но, может быть, и не надо отбиваться?
– Нет, надо. Автор – графоман, но за ним -о-о, черт бы их побрал, этих ходатаев.
Он, когда случалось, не прочь был и ругнуть высоких персон.
В четверг и пятницу я читал, в субботу и воскресенье отдыхал, а когда пришел в издательство, нашел тут большие волнения. В мое отсутствие явился подполковник милиции, назвался следователем по особо важным делам. Долго сидел в кабинете директора, спрашивал меня, ждал до обеда. Пришел он и во вторник, за полчаса до начала работы. Но я уже был на месте и следователь прошел ко мне. Дружески пожал руку, улыбался. На нем был китель армейского покроя, но погоны милицейские. Я спросил:
– Наверное, в армии служили?
– Да, недавно демобилизовался. Был
Раскрыл папку, достал один за другим документы о художниках. Потом достал три книги примерно одного формата и полиграфического качества. Выпущены разными издательствами.
– Вот смотрите! – разложил их на моем столе.- Какая лучше оформлена?
Я полистал книги.
– Примерно одинаково.
– А плата за художественное оформление и за печать – разная. Вы художникам заплатили в четыре раза дороже, а полиграфистам – в один и четыре десятых, то есть почти в полтора.
– И за печать превышаем? – удивился я, впервые коснувшись дрожжевской механики.
– Да, и за печать. Не понимаю вашей щедрости, любезный Иван Владимирович. Объясните, пожалуйста.
Говорил будто бы шутя, с дружеской иронией, но слышалась мне в его голосе и серьезная претензия официального человека. Следователь вдруг спросил:
– Вы на фронте кем были?
– Войну закончил командиром батареи.
– Я тоже был комбатом, только в пехоте, командовал батальоном. Представьте на минуту, что у вас из солдатского довольствия кто-то утянул половину продуктов.
– Что вы! У нас в котел строго по весу засыпалось. Я сам иногда отмеривал, а чтобы жульничать… Да у нас за всю войну случая такого не было.
– Вот, вот… Не было такого. И у нас тоже… за всю войну. Я и обедал вместе с солдатами. И чтобы хоть сухарь лишний, кусок сахара – ни, Боже мой! Честность во всем. Порядок и справедливость. На том стояли!
Помолчали оба. Думали об одном: что же с нами случилось? Почему теперь так пышно расцветает лихоимство, казнокрадство?
Я смотрел на лежащие на столе книги. Взял две – других издательств. Спросил:
– У них оплату производят по нормам?
– Сомневаюсь. В сравнении с вами меньше махинаций, но тоже… Почти уверен. Но только копать надо. Нужно за руку схватить.
Он полистал документы о наших художниках. Улыбнулся.
– Тут, конечно, много материала,- им не отвертеться, но работа и здесь для следствия предстоит серьезная.
В кабинете главного редактора была развернута выставка книг, выпущенных «Современником» со дня его основания. Подполковник смотрел книги, что-то записывал и время от времени обращался ко мне:
– Вот за эту книгу сколько заплатили художникам?
– Такие сведения может предоставить бухгалтерия.
– А гонорар авторский, писателю?
Я смотрел выходные данные и если не точно, то примерно называл сумму гонорара.
Следователь записывал. И тут же спрашивал:
– Как думаете, вот на это оформление сколько затратил художник дней, месяцев?
– Способный художник сделает такое оформление за неделю.
– А писатель? Сколько он пишет такую книгу?
– Обыкновенно – годы. Иногда год, а то и пять, десять лет. Иной писатель отделывает свою книгу всю жизнь.
Следователь кивает и тоже записывает. Он в своих вопросах был дотошен, шел в глубину, проникал в суть творческого труда и писателя, и художника. Я не был следователем, но четверть века работал журналистом, и круг интересов у меня был широкий – от описания какого-нибудь события до запутанных проблем развития металлургии, шахтерского труда – по опыту мог судить о хватке следователя, его стремлении не только «размотать» факты, но и понять явление в своей изначальной комплексной сути. Мне нравился этот умный, симпатичный человек. Я был рад, что дело художников попало в такие руки.