Последний Иван
Шрифт:
– Финансы – дело его вот, директора. У вас Прокушев – он себя сейчас называет критиком, писателем и выдающимся экономистом. Я, говорит, быстро в денежных делах разобрался.
Есилев просветил меня. Книга в нашей стране, хотя и стоит дешево, в несколько раз дешевле, чем в других странах, но, если она хорошая, раскупается быстро и доход приносит большой. Положим, книга оценена в два рубля. Тираж – сто тысяч экземпляров! На ее производство ушло сто тысяч рублей, а сто-то тысяч – прибыль!…
– Сто тысяч! – восклицал Есилев.- Живая деньга! Вы сколько
Мамонтов внушал:
– Ты, тезка, в дела материальные нос не суй. Прокушев – опасный человек, он наш автор, мы его знаем. Если уж во что вцепится, держаться будет крепко. А у него там Вагин, Дрожжев… Ниточки от них далеко тянутся. Остерегись.
Мудрый и всезнающий Есилев обрисовал портрет Дрожжева.
– Старая лиса, двадцать лет директором типографии был, его всякая собака знает. А сейчас в типографиях, как и в редакциях, у него сродственничков много, то есть братьев-иудеев. Да он с ними-то любое дельце обернет и в узелочек затянет!
Есилев добродушно улыбался, довольный, что к нему приехали за советом.
Я чувствовал отеческое ко мне расположение, но сердце не принимало философию смирения. Ехал от них с твердым намерением еще раз сунуть нос в муравейник.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Вот уж истинно говорят: на ловца и зверь бежит.
Я только начал задумываться над тем, как бы половчее подобраться к Вагину, а затем и Дрожжеву, как мне на стол ложится документ… Подробнейший анализ вагинского механизма распыления наших денег. И анализ этот делал не кто иной, как один из наших художников; его внешность обманула Вагина,- пария приняли за своего и стали давать заказы. Постепенно этот Штирлиц – так назовем его – внедрялся в вагинское братство. Ему все больше доверяли, но затем вдруг узнали: он – родной брат Саши Целищева. И добровольно, с некоторым даже спортивным азартом он расписал все махинации с оплатой труда художников.
Итак, у меня на столе новый документ,- на этот раз самый важный, почти вещественное доказательство.
Я показал его Сорокину и Панкратову. Они дружно заявили:
– Будем раскручивать!
Перед обедом, точно ужаленный, ко мне влетел Прокушев:
– Опять свара!… Опять шантажировать меня этими проклятыми художниками! Да сколько можно? Дайте мне спокойно работать, наконец!
– А и работайте. Вы-то при чем?
Достал из кармана блокнот, искал нужную страницу.
– Мы с вами, Юрий Львович, издатели молодые, многого еще не знаем, а я вот ездил в наш родной «Московский рабочий», так умные люди меня вразумили.
– Какие там, к черту, умные люди! Вы что дурака ломаете? Я же сказал, что финансами занимаюсь я и Дрожжев. Где бумага, которую вам подал какой-то идиот! Дайте мне ее!
Прокушев протянул руку. Она дрожала. И сам он был бледен, нижняя губа дробно, чуть заметно
Я понял: бумага его напугала. Отдай я ее, и она потонет в его пухлом портфеле. А в ней цифры, расчеты, выписки из инструкций, расценки, тарифы.
– Нет у меня бумаги,- соврал я.
– Как нет? Мне Сорокин сказал.
– Была утром, да я пригласил следователя из районного ОБХСС, отдал на экспертизу.
– О-о!… Вы с ума сошли! Мы сами должны разобраться. Сами, здесь, у себя. А уж потом бить в колокола. Да нет, вы положительно ума лишились. Развести такую грязь!… Я же вам говорил: финансы – моя сфера, вы готовьте к печати рукописи – отбирайте, рецензируйте, редактируйте; книги, книги – вот ваше дело! Вам что, мало? Вы еще хотите и сюда руку запустить.
– Не знаю, кто запустил руки в наши финансы, да только издательство наше – самое прибыльное и престижное – на мели сидит. Но вы, Юрий Львович, не беспокойтесь: бумага почему-то адресована мне, а не вам, видно, не все знают, что вы у нас единолично ведаете финансами. Однако ничего, я решил проконсультироваться со сведущими людьми. Следователь – мой добрый знакомый, бумагу дал ему приватно, для дружеского совета – к нашей же с вами пользе. Чего вам беспокоиться?
Неожиданная ситуация посылала мне счастливый шанс, я нечаянно занял выгодную позицию и решил использовать все преимущества своего положения. Мне нечего было волноваться и некуда торопиться: советоваться с официальными органами – мое право, никто меня не упрекнет, а если дойдет до Карелина, до самого председателя – скажу им, что бумага у меня в кармане, а Прокушева я попугал. Хотел понудить его этим серьезнее заниматься финансами и навести в этом деле порядок. И еще доложу,- если спросят, конечно,- что касса наша настолько отощала, что скоро нечем будет платить авторам за принятые к печати рукописи.
Обедать пошли втроем – мы с Сорокиным и Панкратов. Валентин, как всегда, горячился, требовал скорее «давать ход» бумаге.
– Пустим их на распыл, мерзавцев!
– Каким образом? – спрашивал я.
– Оформим дело в прокуратуру. К этой бумаге, да те, прошлые документы: материалы нашей комиссии, заключение главных художников издательств, которых ты тогда приглашал.
– Такие дела я обязан докладывать в Комитет. А ты уверен, что наш святой порыв разделят Карелин, Звягин, Свиридов? А Михалков, Качемасов, Беляев из отдела культуры ЦК? Наконец, Яковлев? Не забывай, что наша организация идеологическая, законы жизни у нас особые.
– Что же делать?
– Думать будем. Не надо пороть горячку.
На этот раз я твердо решил повесить дамоклов меч над головой мафии. Кто не виноват, тому нечего беспокоиться, а у кого рыльце в пушку – пусть поразмыслит на досуге.
Слабее всех оказался Вагин. Он пропал. Нет его ни на работе, ни дома. Я каждый раз, придя на службу, захожу в отдел оформления, спрашиваю:
– Где Вагин?
Два его сотрудника внимательно, как младенцы, смотрят на меня. Русский с любопытством, еврей – с тревогой. Отвечает еврей: