Последний из удэге
Шрифт:
Положив ждать по часам еще десять минут, Сеня велел оттащить фугасы за сопку и расположить роту в цепь. Когда десять минут прошло, он скомандовал несколько залпов по станции и, покашливая в кулак, повел роту в наступление.
Японцы в станционном помещении отстреливались, пока туда не вбросили гранату. А офицер, допрашивавший столяра, и большая часть японцев, расположенная по поселку, убежали в сторону рудника. Офицер успел убить столяра и дать еще два выстрела наугад, одним из которых было разбито окно, а другим убит на печке четырехлетний мальчик, молча
Бутов нашел Сеню в кирпичном здании подъемника под перевалом.
— Друг ты мой вечный! — Бутов, обняв Сеню, прижался к его губам своими пышными усами. — Ты понял? Ты все понял?..
Подрывники в полутьме, виновато оглядываясь, торопливо заделывали фугас под гигантской мощи подъемный механизм, пахнущий маслом, мазутом и тускло поблескивающий при пасмурном свете утра своими гигантскими металлическими частями. Другая группа подрывников тянула шнур сюда и в котельную.
Бутов побледнел и, зажав уши, побежал из поселка.
На взрыв первым отозвался Кангауз, но этот взрыв не был слышен в Скобеевке; через мгновение отозвался рудник.
Сеня застал Бутова лежащим на мокрой земле под елкой, уткнувшимся лицом в фуражку. Голова Бутова, которого Сеня только что видел, как всегда, русым, вся пошла сединой. В первое мгновение Сеня даже не понял, что это — Бутов.
XXIV
Не прошло и двух месяцев с той поры, как Лена сошла с поезда на станции Сица, направляясь в родной дом, а Лена была еще более одинока, чем прежде.
То, что она узнала об отце и Аксинье Наумовне, совсем отдалило ее от отца, и тяжело было видеть ей Аксинью Наумовну, которая в первое время, как человек, вынянчивший Лену, скрашивала ее одиночество. Обидно было и то, что Сережа, которого она так ждала, оказался ей чужим и сторонился ее?
В той же мере, в какой возросло чувство Лены к Петру, — настолько, что она теперь не могла жить без представлений о нем и мучила и терзала себя разрывом с ним, — в такой же мере она не могла снова стать близкой к нему.
Она не только не могла сделать первый шаг примирения, но, если бы Петр захотел восстановить их отношения, он должен был бы проявить столько усилий любви для достижения этого, усилий, сопряженных с такими проявлениями раскаяния, поклонения и унижения, что это вряд ли было возможно для такой натуры, как Петр. И Лена знала это, но поступиться собственной гордостью, то есть унизить себя, ей было еще труднее, чем Петру.
Этой ночью она проснулась оттого, что кто-то тихо постучал в окно. Она была бесстрашна, как все люди, не имеющие реального представления об опасности. Не зажигая света, в одной рубашке, она подбежала к окну, по которому с той стороны ползли дождевые капли, и прильнула к нему. Под окном возле крыльца стоял Казанок в своей американской шапочке пирожком и в накинутой на плечи длинной шинели. Подняв голову, он смотрел на нее. Было что-то смешное и подкупающее в его мокром детском лице и в его дерзости.
— Ты что? — спросила она шепотом.
— Я без тебя пропаль, — печально сказал он, прямо глядя на нее. — Я все хозю, хозю возле твоих окон… Где ты? Где ты?
Лена вдруг смутилась, вспомнив, что у нее голые плечи.
— Обожди, я что-нибудь накину.
Она надела платье, туфли на босу ногу и накинула материнский пуховой платок — тот, в котором мать умерла.
— Ты меня сгубиля, ты знаешь это? — с детским страстным выражением говорил Казанок. — За что ты меня?
— В чем я виновата перед тобой? — удивленно спрашивала она.
— Ты прячешься от меня! Зачем? Зачем?..
— Я не прячусь от тебя, откуда ты это выдумал? Ты все, все выдумал, Казанок!
— Злая, злая… — сказал он, и слезы выступили ему на глаза.
— Что ты? Казанок? — нежно прошептала она, пронзенная жалостью. — Что я должна сделать, чтобы тебе было хорошо?
— Пойдем со мной!
— Куда?
— Куда глаза глядят…
— Но ведь дождь!
— А вот шинель! — сказал он, коснувшись щекой воротника шинели.
Лена, вцепившись в протянутые к ней руки Казанка, спрыгнула к нему. Он быстро накрыл ее полой шинели.
Мелкая морось, как во время сильного тумана, все шуршала и шуршала по невидным во тьме яблоням и по траве и оседала на волосах Лены, и на шинели, и на углах скамейки, как иней.
Обняв Лену за плечико под шинелью, Казанок сидел, притихший, как ребенок, а Лена, ссутулившись, не глядя на него, все спрашивала его шепотом:
— Ты любишь меня?
— А ты не знаесь?
— Чего ж ты хочешь?
Он молчал.
— Ты хочешь на мне жениться?
— Злая ты, — вдруг сказал он. — Я как тебя увидаль, я сразу узналь — ты злая…
— Значит, ты не хочешь на мне жениться?
— А ты б пошла за меня?
— Я бы за тебя не пошла.
— Ну вот и злая! За то и люблю тебя… — Он помолчал. — Женятся те, у кого другой жизни нет…
— Какой другой жизни?
— Вольной…
— Разве есть такая жизнь? — спрашивала она.
— Для таких, как ты, как я, — есть: кто никого не боится…
— Я всех боюсь, Казанок.
— А того, что мы сидим с тобой, — боисся?
— Этого не боюсь, — помолчав, сказала Лена.
— А если кто увидит?
— Мне это все равно…
— Я зналь, что ты такая! — воскликнул он с торжеством.
— А ты никого не боишься? — с любопытством спросила она.
— Никого…
— Ни начальства, ни отца, ни друга, ни недруга? Никого?
— Отца немного боюсь, — подумав, сказал Семка.
— Почему?
— Когда б он мне худо сделаль, не мог бы воздать, пожалел бы. Выходит, мы не ровня. За то и боюсь.
— А меня боишься?
— Тебя боюсь, — серьезно сказал он.
— Оттого, что любишь?
— Когда визю тебя, своей воли нет. Что ни прикажешь, все сделаю, а разгневаесся, хоть каблучками тончи, ножки буду целовать, — сказал он, и через все его худенькое тельце прошла мгновенная дрожь, отозвавшаяся в Лене.