Последний из удэге
Шрифт:
"Хоть бы уж молдаван-то ушел — тогда один конец", — подумал он, проникаясь совершенно непереносимой жалостью к себе.
Подходя к своей неогороженной, стоящей на отлете избушке, он увидел в окне худое, унылое лицо дочери, — она сидела, охватив ладонями щеки, и, как видно, не узнала его. И последняя надежда на то, что все, может, обошлось благополучно, покинула Боярина.
Старуха в черном, выцветшем повойнике ожесточенно стирала со стола, сердито шаркая по столу опухшими руками; сноха собиралась по воду — гремела у двери ведрами. Когда Боярин вошел, она быстро взглянула на него и, выпятив брюхо (она была
— Ушел молдаван-то? — спросил он, покосившись на ребятишек, сонно разметавшихся на тряпье у печи.
— Тебя дожидаться будет!..
— И брешешь, вот и брешешь! — злобно закричала дочь. — И не ушел он никуда, — сидит у Лиманихи…
— А ты… ладно… И не встревай, и думку ты эту оставь! Не будет ничего этого!.. — горячилась старуха.
Боярин опустился на лавку тут же у двери. Ему сильно хотелось есть, но он не решался попросить, а старуха и не собиралась кормить его, и он с глухим раздражением наблюдал за тем, как она, ссыпав в помои картофельную шелуху, яростно размешивает ее.
"Должно, еще свинью не кормили, ну, дела-а…"
Старуха, боком распахнув дверь, с силой захлопнула ее. "Чух-чух-чу-ух…" — послышался уже за дверью ее резкий, неприятный Боярину голос…
— Батя… — вдруг тихим, дрожащим и плачущим голосом сказала дочь. — Батя!.. — повторила она, подняв к нему свое рябое, длинное, осунувшееся лицо. — Ах, батя, батя!.. — Она упала лицом на лавку и тоненько заплакала. — Батя, батя… — повторяла она, и все ее худое, острое и жалкое тело сотрясалось от рыданий.
Боярин несколько секунд молча глядел на нее, хотел было сказать ей что-то утешительное, но вместо этого из горла его вырвался щенячий сдавленный звук, — он решительным движением сорвал с гвоздя шапку и, не оглянувшись на дочь, вышел из избы.
— Куда ты? — накинулась на него старуха. — И не думай, и не будет ничего этого! — закричала она, поняв, что он идет к Лиманихе. — И не дам я! Я лучше из дому уйду. Я лучше побираться пойду!..
Но Боярин, стараясь не слышать ее слов, уже шагал по деревне.
Злоба на всех людей теснилась в его груди, — он шевелил губами, борода его вздрагивала, он боялся, чтобы кто-нибудь чужой не встретился ему на пути.
II
Хуторянин Митрий Лоза, из обрусевших молдаван, усатенький говорливый мужичок с живыми, хитрыми глазками, весело и жизнерадостно выглядывавшими из-под темно-рыжих кудрей, спадавших ему на самые брови, действительно сидел у Лиманихи. Он гадал ей на картах и, как видно, говорил только что всякие неприличности, так как Лиманиха, еще не очень старая, рыхлая, белотелая женщина, лучшая в селении гадальщица и повитуха, сидела вся красная и, колыхаясь от смеха, отмахивалась от молдавана.
— А-а, пришел? — весело закричал Лоза, увидев Боярина. — А я тебя цельный день ожидаю. Утром зашел, да, говорят, ушел, а я говорю: придет. Да вот все сижу у Лиманихи, си-ижу себе у Лиманихи, га-даю себе на пупе… Нет, нет, нет! — замахал он руками, когда Боярин хотел что-то сказать ему. — Бутылочку — тогда поговорим!.. Тащи бутылочку, мамонька… Ну, как, проводил начальство? Аль ты ноне сам из тех же квасов — делегат чи депутат?
Он вдруг искренне обрадовался этим новым чужим словам, —
— Что ж — лошадь? Жили без лошади, — размышлял он вслух, быстро хмелея и выставляя вывороченное порозовевшее веко. — Только и деньги сейчас, например, какие? Сам знаешь, какие, например, сейчас деньги…
— Навоз, на-воз! — соглашался Лоза, от каждой выпитой чашки становившийся все веселей и подвижней. — Не деньги — навоз, не говори, Гордеевна!.. Да ведь-с, как сказать, не в деньгах счастье!..
Выходило так, что молдаван и не надеялся купить лошадь за деньги.
После долгих подходов они столковались на том, что вначале нужно оценить лошадь в старых довоенных рублях. Они торговались еще не меньше часа и, хотя добрый артиллерийский конь стоил верных полтораста, с трудом сошлись на шестидесяти, и то при условии, что молдаван сегодня же уведет лошадь, на чем он, незаметно для Боярина, особенно настаивал.
Предстояла самая тяжелая часть дела — определить, в чем должно заключаться приданое, которое они тоже решили исчислить в довоенных рублях и которое молдаван сам обязан был выправить и тайно от жениха доставить в избу Боярина.
Боярин не мог решить этот вопрос без старухи и самой дочери. Но он очень захмелел, и ему казалось, что все так хорошо сладилось, что теперь не только старуха, но любой человек должен ему сочувствовать. Раскрасневшийся Лоза с готовностью прихватил бутылочку, и они вместе отправились к Боярину на дом.
Там уже загасили огонь. Боярин было смутился, но в это время от избы отделилась белая фигура дочери, — она схватила отца за руку.
— Брешут, не спят они, — сказала она прерывистым шепотом. — Ты уж гляди, батя…
Он, храбрясь и сразу поюродивев, отворил дверь.
— Э, вы, тетери-етери, принимай гостей! — с фальшивой развязностью сказал он, стараясь подражать бойкому молдавану.
Сначала никто не отозвался, потом старуха, сердито бормоча, слезла с печи. Дуняша дрожащими пальцами зажгла коптилку. Внучок Федька приподнялся на тряпье, помигал сонными глазенками и, так и не проснувшись, притулился опять к беловолосой девчонке, сладко посапывавшей у печи. Сноха, одетая, лежала на кровати, отвернувшись к стене, — она притворялась спящей.
— Сюда, сюда. — Боярин угловато засуетился. — Дарьюшка, нам бы огурчиков…
— Нет у меня никаких огурчиков, — отрезала старуха.
— Я вот скажу Федору, как ты с конем его управляисси! — завизжала сноха, внезапно срываясь с кровати. — Не твой конь-то, нет такого права!..
— Те-те-те… — залился молдаван. — Ай, молодая!.. Ну и молодая же! — кричал он восхищенно и радостно, забавляясь тем, что все так необычно и ловко получается. — Да я б с такой сто коней нажил!.. — Он хотел ущипнуть ее за бок, — она взвизгнула и ударила его по руке, но он, нисколько не обидевшись, залился еще пуще: — Ай, горяча, ай, горяча!.. Не горюй, рюмочка, сама небось замуж выходила…