Последний из ушедших
Шрифт:
Корабли шли курсом на Стамбул. На третий день были брошены якоря на стамбульском рейде, но на берег никого не выпустили, ибо портовые власти опасались, что мы занесем тиф или холеру в город.
— Шайтан акынтасы!* [8]
Суеверные люди сокрушались: «Плохое предзнаменование».
Из Стамбула корабли направились в Емзид, но и там нам не разрешили сойти на берег. Единственным человеком, на которого не распространялся этот запрет, был Шардын, сын Алоу. Вернувшись из города, где находился продолжительное время, он, хвастливо улыбаясь, сказал:
— Здесь, уважаемые, живет мой друг, спаситель всех вас, Селим-паша. Пока мы находимся под его покровительством, нам нечего бояться.
8
Шайтан акынтасы — дьявольское течение.
Корабли повернули в сторону Бандырмы. Пришвартовавшись, мы высадились и пешком, следом за подводами, на которых двигалась семья Шардына, сына Алоу, направились в местечко Осман-Кой.
Позже местные жители рассказывали, что еще задолго до нашего переселения в эту местность появился здесь некий убых по имени Осман. Ходил, приглядывался, что-то смекал, а потом исчез так же неожиданно, как прибыл. Может, досужий вымысел все это, а может, то был Шардын, сын Алоу?
Осман-Кой
Вечерело, когда я с полным мешком кукурузы на плечах вошел во двор. Синеватый дым слегка клубился над крышей мазанки. Наша белая собака с рыжими подпалинами подбежала и стала ласкаться к моим ногам. Кудахтали куры, готовясь сесть на насест. Моя мать Наси бранила маленького Тагира за то, что он тянет за хвост теленка. Ее голос, ласковый и нестрогий, отозвался покоем в моем сердце. Отец, сидя на маленькой скамеечке, доил нашу безрогую корову, и мне слышалось, как струйки молока глухо стекали в деревянный подойник. Куна с пучком зеленого лука спешила из огорода в дом, боясь, как бы не убежала клокочущая вода из котла, приготовленная для варки мамалыги. А младшая сестра Джуна выбивала палкой вывешенные матрацы. «Господи, — подумал я, — может, с твоей помощью мы заживем, как прежде?»
Каждый занимался своим делом. Вскоре, когда сели ужинать, появился Мата. Он был чем-то расстроен.
— Что-нибудь случилось, сынок? — спросил его отец, кончая ужин.
— В господскую усадьбу я больше не пойду, — ответил Мата, встав из-за стола. — Я сегодня, когда уходил оттуда, слово дал: «Все! Сюда я отныне— не ходок!»
— Ты погорячился, дад! — успокаивая его, посочувствовал отец.
— Прополку нашего поля мы давно просрочили. Сорняк заглушил кукурузу. И табак гниет на корню, сестры не справляются с его ломкой.
— Сам знаю, а что сделаешь? Не нами, а предками утвержден обычай, по которому из каждой семьи один человек два дня в неделю должен отработать в имении дворянина. К тому же Шардын, сын Алоу, наш самый дорогой и близкий родственник.
Затеплив свечу,
— Не я один, — выпалил Мата, — все парни, что нынче там работали, поклялись завтра не приходить.
— Когда все вместе, значит, по справедливости, — заметил я.
Отец оставил шитье и строго взглянул на меня:
— Я вижу, ты герой подливать керосин в огонь? У него мозги набекрень, — кивнул он на Мату, — а ты потакаешь ему. Или вы забыли, что Шардын мой молочный брат? Имейте совесть! Не только наша семья, но все убыхи, поселившиеся в Осман-Кое, обязаны ему за то добро, которое он сделал. Или вы забыли, как мы жили под Самсуном? Грех быть такими неблагодарными.
— А разве твой молочный брат, перевозя нас сюда, думал не о своем благополучии? Если бы он этого не сделал, кто бы стал на него работать? А к тому же быть дворянином без дворовых крестьян — честь невелика. Теперь же он живет припеваючи. Со вчерашнего вечера гостит у него Селим-паша… Встали они сегодня позже солнца после веселой попойки и сразу давай играть в нарды. Шардын просадил кучу денег. Я глазам своим не верил, когда он отсчитывал лиры. За всю жизнь я не заработаю столько… У нас на соль нет ломаного гроша, а этот бездельник швыряет деньги, заработанные нашим потом, как простые бумажки. Не при сестрах будь сказано, но я своими ушами слышал, какие словечки он со своим дружком отпускал насчет девушек, пришедших к княгине с гостинцами.
— Ты еще молод, сын мой! Не тебе судить, что кому дозволено. Одни рождены повелевать, другие — подчиняться. Это не чья-нибудь прихоть, а воля аллаха! И запомните оба, — отец погрозил нам пальцем, — мы в чужой стране и, не дай бог, если что случится, нам не на кого больше положиться, только на защиту Шардына, сына Алоу. Он наш покровитель! — Отец, отложив шитье и задув свечу, добавил: — Послезавтра пятница, не забудьте в мечеть сходить!
— Обойдутся без нас, — не сдержался я.
— Да простит аллах тебя, — испуганно прошептала мать.
Намаявшись за день, мы рано легли спать, но сон обходил меня стороной. Лежа с открытыми глазами, я думал и о словах брата и о словах отца.
Несмотря на то что мы действительно получили небольшие участки земли и построили жилища, благополучия не было. Жили трудно и несытно. Если в стране убыхов мы знали одного господина, на которого работали или платили ему натурой, то здесь ашар — вы, абхазцы, называете это ашьара — мы должны были платить сразу двум господам. Один из них был все тот же Шардын, сын Алоу, а другой — владелец земли Селим-паша. Нам оставалась третья часть. А поле величиной было разве как там, в Убыхии? Здешнее поле можно было укрыть бычьей шкурой. Прокормись-ка всей семьей с третьей части его. И от налога государству освобождены мы не были. В эту ночь я заснул поздно, и снились мне худые сны.
В полдень следующего дня, когда мать накрывала к обеду стол, во двор на арабском скакуне влетел как бешеный Шардын, сын Алоу. Конь под ним был в мыле: видно, что хозяин гнал его во весь опор. Он грыз удила, косил лиловыми глазами, гарцевал на тонких, увлажненных пеной ногах.
Всадник, не спешившись, не поздоровавшись с нами, гневно заорал:
— Хай, Хамирза, за что возненавидел ты меня?
— Что случилось, дорогой мой брат, что случилось? — перепугался отец.
— Иль ты не знаешь, что твой спесивый юнец, — Шардын, сын Алоу, ткнул рукой, сжимающей плеть, в сторону Маты, — вздумал бунтовать? По его примеру сегодня никто не явился в мое имение. Твое воспитание, Хамирза! — И, вскинув плеть, он двинул коня на побледневшего Мату.