Последний Каин
Шрифт:
Увы, никто не собирался за ним приезжать. Россия отнеслась к пропаже гражданина с тем же традиционным безразличием, а может, даже и облегчением, с каким всегда относилась к пропаже своих граждан. Этого сомнительного добра ей и так хватало с избытком. Другой бы на месте Николая отчаялся, но давно известно, что по части терпения нет равных настоящему чукотскому охотнику. Он просто ждал, ждал и дождался: на исходе третьей зимы наш микроавтобус остановился напротив уже сильно подтаявшего сугроба.
— Господин Селифанский, — сказал Чичкофф, задумчиво глядя на затрепанную доху Николая. — Вы по-чукотски умеете?
— Зачем? —
— Для создания атмосферы доверия, — объяснил продюсер. — Ну хоть одно слово…
— Ну разве что «однако», — предложил я после некоторого раздумья.
— Эй, однако! — крикнул Чичкофф в окно микроавтобуса. — Николай! Иди сюда!
Николай поднял голову, неторопливо всмотрелся и с достоинством поднялся из сугроба.
— Домой? — спросил он, подойдя вплотную.
— Домой, — кивнул Чичкофф. — Но не сразу. Садись.
Тихарь приглашающе откатил дверцу. Николай почесал в затылке. Видимо, чутье промыслового охотника, не раз приносившего меха в заготконтору, подсказывало ему, что настало время поторговаться.
— А винтовку отдадите? Без винтовки нельзя. Смерть без винтовки.
— А как же, — без колебаний пообещал Чичкофф. — Конечно, отдадим. Садись, однако.
Николай кивнул и занес ногу на подножку. Кастинг закончился.
Единственно, в чем я мог быть уверен относительно нашего дальнейшего маршрута, так это в том, что из Фэрбенкса мы вылетели на арендованном самолетике. Затем я задремал и проснулся только через несколько часов во время приземления. Мы вышли на бетонную полосу безымянного аэродрома. Вокруг стояла прохладная сухая ночь. В горьковатом, характерном для пустыни воздухе угадывалось соленое дыхание близкого океана. Где мы находились? В Мексике? В Калифорнии? В Техасе? Впрочем, эта заросшая колючками взлетно-посадочная полоса могла располагаться не только на континенте. Она вполне подошла бы и не слишком большому острову.
Я не высказывал своих догадок вслух, не задавал вопросов. Зачем? Я был всего лишь оператором, к тому же вусмерть уставшим от изнурительной гонки и мечтающим о нормальной постели с нормальными простынями, подушкой и одеялом. Мне до рвоты обрыдли самолетные кресла, земля в иллюминаторе и тошнотворный гул двигателей. Мне просто хотелось лечь и закрыть глаза.
Как бы не так! Следующий участок пути заставил меня тосковать о хромокрылом казахском «Туполеве». Мы проделали его на вертолете — не то военном, не то транспортном, не то военно-транспортном, но явно не пассажирском. Его рифленое чрево словно гордилось полнейшим безразличием к мягкой человеческой плоти; отовсюду выпирали острые углы, торчали какие-то железки, змеились цепи, свисали ремни… Все это просто не позволяло ни на секунду расслабиться — даже если бы жуткий холод и оглушающий рев двигателя предоставили мне такую возможность.
Понятия не имею, сколько времени продолжалась эта пытка. Там, в болтающемся между небом и океаном вертолете, я впервые в жизни осознал, что человек может вынести все. И, осознав, отключился уже со спокойным сердцем. Не помню, как меня выгружали из проклятого летающего ящика, не помню, как тащили по каким-то коридорам, как спускали по трапам, протискивали в люки… Помню только, как в конце этого крестного пути распахнулась дверь, и перед моим блуждающим в поисках
Ага, в рай… Масштабы моей ошибки выяснились примерно через сутки, когда Чичкофф прислал тихаря разбудить своего единственного оператора. Мы находились на небольшом сухогрузе, наскоро переоборудованном в пассажирское судно. Мы — это я, Чичкофф, шестеро тихарей, шестнадцать участников шоу и семь человек команды, включая капитана. Порт приписки и название корабля так и остались загадкой. Хотя на борту и на корме красовались три поблекших иероглифа, значение их было непонятно, да и команда принципиально избегала общения, отказываясь говорить на любом языке, кроме предположительно китайского.
Я погрешил против истины, определив переоборудованный сухогруз как пассажирское судно. Точнее было бы назвать его плавучей тюрьмой. Участников держали взаперти по двое в каютах, больше напоминавших камеры. Время от времени их выпускали подышать свежим воздухом — по отдельности и под непременным присмотром вооруженных автоматами тихарей. Я как оператор пользовался относительной свободой, но и с меня Чичкофф взял слово не передвигаться по судну без сопровождения.
Он объяснял это необходимостью сохранять абсолютную секретность во всем, что касается места проведения и деталей предстоящего шоу. Что ж, контракт и в самом деле содержал несколько туманных формулировок на эту тему; нельзя сказать, что их расширенная трактовка вовсе не допускала тюремный режим и узи на плечах охранников.
— Вот высадимся на остров, там сразу полегчает, господин Селифанский, — извиняющимся тоном говорил Чичкофф. — Вы не представляете, как мне неловко применять эти экстраординарные меры. Сами понимаете, участники не должны заранее видеть друг друга. Лучше всего было бы вообще разместить их в одиночках, но это все-таки тяжеловато для психики.
— Это так, — признавал я. — Но вот зачем автоматы?
— А чеченец? — со вздохом напоминал Чичкофф. — Тот еще головорез. Да и судовая команда, доложу я вам — сущие пираты. Нет уж, знаете ли, береженого Бог бережет. Как у вас дела со съемкой?
Я уже упоминал, что на судне находилось шестнадцать участников. Честно говоря, это немного удивляло: обычно оптимальным числом актеров для подобных программ считается восемнадцать или даже двадцать. Четверо из этих шестнадцати были подписаны продюсером еще до того, как я начал снимать кастинг. Теперь Чичкофф хотел восполнить недоснятые кадры, установив видеокамеры в трех соответствующих каютах.
Израильтянин Фима-покер, первый из неохваченной четверки, занимал каюту совместно с охотником Николаем. Свое прозвище он заслужил благодаря неутолимой страсти к азартным играм. Как и всякий истинный игрок, Фима ловил кайф лишь в промежуточных состояниях крутого взлета или сокрушительного падения. Все остальные ситуации, люди и предметы имели для него смысл и ценность лишь при условии, что подлежат обмену на фишки. Собственно, называть его израильтянином было не совсем точно: Фима нигде не жил постоянно, а скитался по игорным домам Европы, то взмывая к головокружительным высотам сказочных побед, то ухая в бездонные пропасти проигрышей.