Последний Катон
Шрифт:
Да, первый символ появился почти сразу: простой круг с еще более простой точкой в середине, но из чистого золота, чистейшего золота, которое даже в тесном полумраке коридора поблескивало в том скудном свете, которому удавалось пробиться сквозь заросли. Если бы мы не находились в таком бедственном положении, когда со всех сторон нам грозили длинные шипы, рвущие нам одежду и царапающие кожу, мы бы наверняка остановились полюбоваться таким сокровищем (потому что всего мы насчитали пятнадцать таких символов Солнца), но мы очень торопились выбраться оттуда, добраться до какого-нибудь места, где можно спокойно двигаться, не боясь уколов и вызываемых крапивой ожогов, и, кроме того, над нами сгущалась ночь.
В ту минуту мы испытывали настоящую панику при мысли о том, что нас ждет за дверью седьмой и последней планеты, Луны, но почти невероятная
— Нам всем придется оцарапаться, Басилея! — сердито крикнул он. — Ты что, не понимаешь, что в этом заключается испытание? Это часть плана! Почему ты должна страдать больше нас?
Я пристально посмотрела ему в глаза, пытаясь передать ему всю свою решимость.
— Послушай меня, Фараг: я только оцарапаюсь, а у вас будут очень серьезные раны, если вы не закутаетесь во все, что только найдете!
— Профессор Босвелл, — прервал меня Кремень, — доктор Салина права. Возьмите ее куртку и укройтесь ею.
— И шапки, — вспомнила я, — натяните на лица шапки.
— Нужно их разрезать. Сделать вырезы для глаз.
— Ты тоже защитишь лицо шапкой, Оттавия. Как мне все это не нравится… — пробормотал Босвелл.
— Хорошо, не беспокойся. Я тоже прикроюсь.
Коридор седьмой планеты был жутким кошмаром, хоть капитан и сказал, что символы на земле, похожие на миски серебряные полумесяцы, были самыми красивыми во всем лабиринте. Он мог их разглядеть, потому что шел первым и нес фонарь, но думаю, что даже если бы я смогла наклонить голову, чтобы на них посмотреть — неосуществимая операция, — мне было бы все равно. Помню, что в своем отчаянии я испытывала желание броситься на колючки, чтобы раз и навсегда покончить с этими сотнями невыносимых мелких щипков, острых уколов, порезов, из-за которых по моим рукам, ногам и даже щекам лилась кровь, потому что не было такой шерсти или другой ткани, которые могли бы противостоять атакам этих кинжалов. Помню, что я чувствовала холодок засыхающих ручейков крови, помню, как пыталась успокоиться, думая, что Христос претерпел мучения на Крестном Пути с терновым венцом на голове, помню, как была на грани отчаяния, бесконтрольной истерики. Однако больше, чем все остальное, помню, как липкая от крови рука Фарага ищет мою. И кажется, именно тогда, в эти моменты, когда я никак не могла контролировать себя саму, я поняла, что влюбляюсь в этого странного египтянина, который, казалось, всегда заботился обо мне и втайне от всех называл меня императрицей. Это было невозможно, но то, что я ощущала, было ничем иным, как любовью, хоть я никогда раньше ее не испытывала и сравнивать мне было не с чем. Потому что я никогда не влюблялась, даже в отрочестве, поэтому никогда не понимала смысла этого слова, и у меня не было сентиментальных проблем. Центром моего существования был Бог, и Он всегда хранил меня от этих чувств, которые сводили с ума моих старших сестер и подруг, заставляя их говорить и совершать глупости и нелепые поступки. Но сейчас я, Оттавия Салина, монахиня ордена Блаженной Девы Марии, за спиной которой почти сорок лет жизни, влюбляюсь в этого иностранца с голубыми глазами. И больше я не чувствовала уколов. А если чувствовала, то о них не помню.
Естественно, остаток коридора седьмой планеты стал для меня путем долгой борьбы с самой собой, заранее проигранной борьбы, хотя в тот момент я думала, что еще могу что-то сделать, чтобы помешать происходившему со мной, и на самом деле вот что я решила перед тем, как мы добрались до последней двери этого дьявольского лабиринта
— Дверь! — воскликнул капитан.
Мне хотелось повернуться и взглянуть на профессора, улыбнуться ему и дать знать, что я здесь. Мне нужно было его видеть! Видеть и сказать ему, что мы пришли, хоть он уже и знает об этом, но если бы я повернула голову хоть на сантиметр, скорее всего при этом я осталась бы без носа. И это меня спасло. Эти последние секунды перед выходом из коридора Луны вернули мне благоразумие. Быть может, дело было в том, что мы подходили к концу, а может, в уверенности, что я навсегда погублю себя, если буду и дальше идти на поводу этих сильных эмоций, но здравый смысл взял свое, и мое рациональное «Я», то есть вся я, выиграло эту первую битву. Я с корнем вырвала опасное чувство, задушила его при самом рождении без всякого сожаления и колебаний.
— Открывайте, капитан! — крикнула я, резко выпуская руку, которая всего секунду назад была единственным, что что-то значило в моей жизни. И, когда я ее отпустила, все стерлось, хоть мне и стало больно.
— Оттавия, ты в порядке? — обеспокоенно спросил меня Фараг.
— Не знаю. — Мой голос немного дрожал, но я совладала с ним. — Когда я смогу вздохнуть, не почувствовав уколов, я тебе скажу. Сейчас мне нужно как можно скорей отсюда выйти!
Мы добрались до центра лабиринта, и я возблагодарила Бога за это широкое круглое пространство, где можно было двигаться и вытянуть руки и даже, при желании, бегать.
Капитан положил фонарь на стоявший в центре стол, и мы осмотрелись по сторонам, словно это прекраснейший в мире замок. Не так приятно было смотреть на нас самих: мы были похожи на шахтёров после смены. Но перепачканы мы были не сажей, а кровью. Множество мелких порезов ещё сочились на наших лбах и щеках, когда мы сняли с себя шапки; они покрывали наши шеи и руки, и даже под свитерами и брюками у нас были кровоточащие раны плюс к бесчисленным гематомам и участкам сыпи, вызванной стрекательной жидкостью растений. Кроме того, как если бы этой картины «Се человек» было недостаточно, то тут, то там из нас торчали застрявшие шипы, художественно дополняя весь наш образ.
К счастью, в рюкзаке капитана была небольшая аптечка, так что с помощью ваты и перекиси водорода мы смыли кровь с ран — слава Богу, все они оказались поверхностными, — а потом при свете фонаря хорошенько залили их йодом. Закончив с этими процедурами, немного придя в себя в своём новом положении и успокоившись, мы оглядели место, куда мы попали.
Первым наше внимание привлёк грубый стол, на котором лежал фонарь и который после быстрого осмотра оказался совсем не столом: это была довольно большая старая железная наковальня, испещрённая в верхней части глубокими следами долгой службы в какой-то кузнице. Но любопытнее всего была не наковальня (можно сказать, она имела даже какую-то декоративную ценность), а огромная куча молотков разных размеров, как попало сваленных в угол, словно это ненужный хлам.
Мы стояли молча, не в силах угадать, что мы должны были со всем этим сделать. Если бы тут хотя бы было горнило и какой-нибудь кусок металла, мы бы поняли, но тут была только наковальня и груда молотков, и для начала этого было маловато.
— Предлагаю поужинать и лечь спать, — предложил Фараг, падая на землю и опираясь спиной на мягкое и пружинистое сплетение растений, которое теперь покрывало круглые каменные стены. — Утро вечера мудренее. Я больше не могу.
Не говоря ни слова, но полностью согласившись с ним, мы с капитаном уселись рядом и точно последовали его примеру. Утро вечера мудренее.