Последний контракт
Шрифт:
— Он собирается в Афины? — тут же спросил Сергей.
— Слава богу, ты нашел выход из положения! — Скворцова наспех перекрестилась. — Да, через неделю. А ты отправишься туда послезавтра.
— Я понял, — покивал Марковцев, чувствуя себя двенадцатилетним пацаном в компании развратной пионервожатой. — Короче, тебе нужен пленный со знанием языка.
— Тонко, правда?
Очередная домашняя заготовка «пионервожатой» произвела на него неизгладимое впечатление. Катя поверх снимков с изображением Германа Адамского и его боевиков положила книгу в черной обложке и насмешливо спросила:
— Давно не читал, пленник?
Сергей оценил этот тонкий ход, хотя и не сразу.
Глава 3
Мертвый
8
Афины, неделю спустя
Небольшая русская православная церковь Петра и Павла на севере Афин была уютной — иного определения не подберешь. Хотя бы потому, что ее можно было назвать церквушкой в России, но не в Греции. Это было одноэтажное здание, почти не выделяющееся среди соседних строений и не имеющее своего внутреннего дворика. Храм примыкал к жилым покоям священника и считался домовой церковью. С довольно низким подклетом — правда, в отличие от старых церквей, подвал не был сводчатым. Вход в храм сразу с тротуара, который заодно служил и парковочной площадкой, а на востоке примыкал к автозаправочной станции с ее хромированными колонками и крошечным магазином-сервисом.
Обычно машин возле церкви не наблюдалось, но сегодня там было, можно сказать, скопление авто. Особо выделялась серая представительская «Ауди», на которой подъехали Алексей Матиас, глава управляющей компании Борис Восканян и Герман Адамский.
Матиас и Восканян были в строгих костюмах. Адамский пренебрег «этикетом», надев поверх голубой рубашки светлую матерчатую ветровку. Он проявил что-то вроде солидарности, когда быстро перекрестился на входе в церковь. Он стал в узком коридоре-паперти напротив северного портала, поглядывал на своего шефа, поставившего свечку Николаю Чудотворцу и оставшегося подле образа.
Недавно обновленные фрески, а точнее, темперы, поскольку краски наносились на поверхность сухой штукатурки, а не мокрой, были посвящены темам апокалипсиса. Нескончаемая, не прерывающаяся даже на фальшивых пилястрах стенопись раскрывала судьбы мира и человечества, вела нескончаемый рассказ о страшном суде и конце света.
По обе стороны от алтаря жертвенник и диаконник, напротив них иконостас — скромный и расположенный в один ярус. Южный портал служил входом в жилые покои священника, библиотеку — она же бухгалтерия, и придел с парой жилых комнат. Из библиотеки было видно алтарь и часть жертвенника.
Часто бывая за рубежом, Матиас всегда находил время для посещения русских православных храмов и всегда жертвовал небольшие суммы. Вот и сегодня он приготовил пять тысяч евро, чтобы вручить их лично настоятелю — отцу Николаю. Но пока что он не видел его. Службу нес дьякон лет сорока пяти, читая псалмы — время утренней литургии приезжими русскими прихожанами было упущено.
Вообще Матиас не был тем человеком, которого с удовольствием приглашали, к примеру, на юбилеи театров и знаменитых актеров, на открытие храмов. Как правило, охрана бизнесмена занимала целый ряд в партере (а приглашали его одного); прихожан в церкви теснили плечистые телохранители. Лишь за границей все становилось как бы на свои места. Как сейчас, когда никто не мешал слушать мягкий баритон священника:
— Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут. Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться...
Алексей Михайлович на секунду прикрыл глаза. То ли голос дьяка показался ему знакомым, то ли псалом. Если последнее — то
Матиас находился в пяти шагах от высокого священника. То, что он был сухопарым, не могло скрыть даже его широкое облачение. Короткая ухоженная бородка с благородной проседью подчеркивала его резкие скулы, темные глаза поблескивали от обилия свечей. Матиасу даже показалось, что брови священника также пламенеют, как волоски-светодиоды в модном светильнике.
Алексей обратил внимание на его обувь. Тяжелые тупоносые ботинки периодически показывались из-под черной рясы, когда священник кланялся, осеняя себя крестным знамением, и широкая одежда, как морская волна, оголяла ботинки. И снова накатывала на них. И в этой частой периодичности чудилось что-то гипнотическое, что вкупе с его голосом действовало на прихожан соответствующе.
В нем чувствовалась какая-то не совсем обычная размеренность, несвойственная священнослужителям. Не было вальяжности, суеты, не было игры, которая так или иначе всегда проскальзывала в их действиях. Или священнодействиях.
Дьяк стоял к Матиасу вполоборота, тем не менее не мог не заметить высокопоставленного прихожанина, одетого в дорогой костюм, который говорил о его благосостоянии. Наверняка он уловил момент, когда в храм вошли люди, жертвующие на его нужды приличную сумму, однако его голос ни разу не взлетел на подобострастную высоту и не опустился до угодливости. Он ни разу не скосил своего вороньего взгляда в сторону русского банкира и даже, как показалось последнему, прятал взгляд. Точнее, старался избежать встречи с проницательными глазами прихожанина. Точно, пришел к выводу Алексей. Он вошел в храм и видел только профиль священника; он ставил свечку — и видел то же самое. Он сделал шаг назад, а дьяк словно повторил его движение, снова оказавшись боком к нему. И Матиас уже намеренно вслушивался в его интонации.
— Восстали против меня свидетели неправедные: чего я не знаю, о том допрашивают меня. Воздают мне алом за добро, сиротством душе моей. Я во время болезни их одевался во вретище, изнурял постом душу мою, и молитва моя возвращалась в недро мое... Чтобы не торжествовали надо мною враждующие против меня неправедно, и не перемигивались глазами ненавидящие меня безвинно. Ибо не о мире говорят они, но против мирных земли составляют лукавые замыслы...
Дьяк был без головного убора, и Матиас отчетливо видел его надбровные дуги, словно позаимствованные у российского артиста Олега Янковского. Он не мог объяснить себе, почему этот священник приковывает его внимание. Вот он в очередной раз осенил себя крестным знамением, и его рука на отлете, как во время военного парада, словно указала на диаконник, забранный решеткой и находящийся справа от него.
— Сыны человеческие — только суета; сыны мужей — ложь; если положить их на весы, все они вместе легче пустоты. Не надейтесь на грабительство, и не тщеславьтесь хищением; когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца.
Матиас выругался про себя, все больше увязая в странных ощущениях-ассоциациях и не находя причины, по которой он не мог оторвать взгляд от простоволосого священника, его крутых надбровных дуг, не мог избавиться от маршевого темпа, с которым тот вел службу. Он приковывал к себе внимание, но в то же время прятался за богобоязненными поклонами и ускользающими поворотами головы. Вот сейчас он должен стоять лицом к алтарю. Так и есть, но его фигура нацелена на мрачный диаконник. Казалось, взойди он горнее место, голова его снова вывернется в прежнюю сторону. Как в фильме ужасов.