Последний месяц года

Либединская Лидия Борисовна

Но не в характере Каховского было долго молчать и таиться. Он решил открыто объясниться с Рылеевым.

Вскоре случай такой представился. Они встретились на одном из литературных завтраков.

Увидев Каховского, Рылеев приветливо пошел к нему навстречу и, крепко пожимая руку, быстро заговорил:

— Вот приятная встреча! Я так давно не видел тебя, Петр Григорьевич, а у меня к тебе дело…

— Я

собираюсь домой, в Смоленск уехать, — мрачно сказал Каховский.

— Тебе лучше остаться в Петербурге.

— Скажу откровенно, Рылеев, не могу я тут жить: денег нет.

— Зачем ты раньше не сказал? Возьми у меня!

Каховский отпрянул, но Рылеев крепко держал его за руку.

— Пойдем ко мне обедать, там обо всем поговорим, — ласково сказал он.

За обедом были гости, и снова только поздним вечером им удалось остаться вдвоем.

— Пойми, ты необходим в Петербурге, — решительно заговорил Рылеев, возобновляя прерванный утром разговор. — Общество скоро начнет действие…

— Когда же? — недоверчиво спросил Каховский.

Рылеев взглянул на образ, висевший в углу, и сказал торжественно:

— Клянусь, что непременно в 1826 году! Членов общества уже достаточно. Остается готовить солдат.

— Но как я буду жить? На твои подачки?

— Оставь, пожалуйста! Возьми себе службу. Кстати, не хочешь ли заказать новое платье? Я поручусь моему портному, он сошьет в кредит…

Каховский промолчал.

— Если мое присутствие необходимо, я останусь в Петербурге ждать восстания, — наконец негромко ответил он.

Но Рылееву показалось, что решимость Каховского ослабела, и, чтобы расшевелить его, рассказал, что недавно был принят в общество Якубович.

— Якубович намерен убить царя, — горячо говорил Рылеев. — Да как эффектно! Он хочет выехать на парад в черной черкеске, на черном коне…

— Ничего, брат Рылеев, нет здесь хорошего! Поступок Якубовича — это месть оскорбленного безумца. Он был разжалован и сослан на Кавказ, теперь вернулся и кипит ненавистью к царю. А по-моему, умерщвление тирана — это акт высшей нравственности.

— Крайней необходимости, — возразил Рылеев.

В открытое окно тянуло ночной свежестью, пламя свечи мерно колебалось. Разговор вошел в спокойное русло, былая приязнь связывала друзей, Рылеев подумал было, что размолвка наконец забыта.

Но вот Каховский опять стал задавать вопросы. Рылеев рассердился.

— Ты рядовой член общества, — сердито сказал он. — И от меня немногое зависит… Все, что я считал вправе сказать, я тебе сказал…

Каховский исподлобья мрачно смотрел на Рылеева, и его верхняя губа дрогнула.

— Как ты думаешь? — спросил он громко. — Если человек решает пожертвовать жизнью, должен он знать, для чего он ею жертвует? Ради идеи либо ради тщеславия других?

Петр Григорьевич сидел в кресле, сгорбленный, жалкий, обиженный и, вздыхая, повторял:

— Ты хочешь сделать меня орудием в руках своих… А я не желаю быть ступенькой для умников! — он вскочил и, волнуясь,

зашагал по кабинету. — Я готов жертвовать собой отечеству, работать для общего блага. Но я хочу знать всех членов тайного общества, хочу выяснить ряд вопросов. Иначе я выхожу из общества!

Рылеев не сдержался и сухо ответил:

— Ну и уходи!

И он ушел.

Глава седьмая

Предательство

Из Петербурга Шервуд отправился прямо в штаб своего полка. Однополчане не чаяли, что Шервуд вернется, думали, доживать ему век в каменном мешке, — шутка ли, человека увезли с фельдъегерем по высочайшему повелению! Но Шервуд вернулся живой и невредимый. Держался он мрачно и отчужденно. Его, видите ли, оскорбили в лучших чувствах, незаслуженно обвинив в похищении вещей у грека Зосимы. Но государь, который лично знал Шервудова отца, во всем, мол, разобрался. Шервуду принесли извинения, дали на год отпуск, чтобы он мог привести в порядок дела, а за поруху чести наградили тысячью рублями.

Шервуда поздравляли с благополучным окончанием дела. А он, став теперь человеком свободным, не замедлил отправиться в Курск, где стоял со своим полком Вадковский.

Вадковский встретил Шервуда с распростертыми объятиями.

— Друг мой, какую подлость над тобой совершили! — воскликнул он, обнимая Шервуда.

— Что делать, — мрачно ответил Шервуд. — Это мне отличный урок. Теперь все силы я смогу отдать нашему делу.

Растроганный Вадковский, не откладывая дела в долгий ящик, подробно рассказал Шервуду о делах общества и, показав на футляр от скрипки, сказал многозначительно:

— Знай, Шервуд, в этом футляре хранятся списки всех членов общества…

Шервуд покосился на футляр, но особого интереса не проявил, чтобы не вызвать подозрений.

— Каково идут наши дела? — спросил он Вадковского.

— Прекрасно! — живо отозвался тот. — Скоро начнем… Тебе надо собрать некоторые сведения от Южного и Северного обществ.

— Чего же лучше! — удовлетворенно ответил Шервуд. — За обиду, мне сделанную, и по любви к человечеству я готов потратить весь этот год на разъезды от одного общества к другому.

Вадковский принялся горячо благодарить Шервуда. Он тут же написал ряд писем, которые следовало доставить по назначению. Одно из них — донесение Павлу Пестелю, в котором Вадковский рассказывал о петербургском обществе, членом которого состоял, и о своей теперешней деятельности на Юге. Подателя письма Вадковский характеризовал как человека непреклонной воли, проникнутого чувством чести, верного своему слову. Он советовал Пестелю быть с ним откровенным и доверчивым.

Шервуд прожил у Вадковского несколько дней, пролетевших в задушевнейших разговорах, потом дружески распрощался и уехал.