Последний месяц года
Шрифт:
— Перерезать! — неизвестный вскочил и засучил рукава.
— Э, брат, да ты совсем заврался! Их за границей видимо-невидимо. И вообще все это вздор! Поговорим-ка о чем нибудь повеселее…
Скрипнула дверь — слуга принес кофе, — и Булгари, выглянув в открытую дверь, крикнул:
— А, Шервуд приехал! Иди сюда…
— Вот допью кофе и приду, — отозвался Шервуд, мелкими быстрыми глотками отхлебывая кофе. Он чувствовал себя так, словно только что нашел клад. На ладони уже искрится и звенит золото, а человек все еще не верит своему
Успокоившись немного, Шервуд вошел в комнату.
Граф Булгари дружески пожал ему руку и обратился к незнакомцу:
— Рекомендую, господин Шервуд. А это господин Вадковский, — сказал он Ивану Васильевичу.
— Шервуд? — удивился Вадковский. — Иностранец, верно?
— Да, я англичанин.
— Ты до сих пор не произведен в офицеры? — удивился граф Булгари, взглянув на Шервуда.
— Это не вдруг делается, — с достоинством ответил Шервуд. — У нас в поселении третий год обо мне собирают справки. А начали, когда я прослужил положенный четырехлетний срок.
— Везде черт знает что делается! — возмущенно воскликнул Вадковский. — Вы служите в военном поселении? Каково у вас там?
Шервуд понимал: надо во что бы то ни стало войти к доверие к Вадковскому, а это значило предстать перед ним недовольным, вольнолюбцем. И он сказал:
— Солдатам дают мало времени для полевых работ. Замучили постройками. От этого они терпят большие бедствия:
— Значит, поселяне недовольны?
— Очень! Офицерам, конечно, живется лучше. Но вообще все недовольны. Вы же знаете, Аракчеев шутить не любит!
Шервуд видел, что Вадковский не спускает с него глаз. Кажется, он произвел нужное впечатление! И верно, едва он вышел в соседнюю комнату за табаком, как услышал голос Вадковского:
— А Шервуд, должно быть, умный человек?
— Весьма умный, — задумчиво ответил Булгари. — Но бывают моменты, когда я его боюсь.
Слуга сервировал завтрак на маленьком, увитом густой зеленью балкончике. Воздух был еще по-утреннему прохладный и бодрящий. Во время завтрака завязался оживленный разговор. Время летело незаметно, только солнце поднималось все выше, и лучи его становились все горячее.
Булгари поднялся.
— Прошу прощенья, господа, я зван нынче на обед, и мне придется покинуть вас. Отобедайте без меня…
Шервуд и Вадковский остались вдвоем. От выпитого вина разговор делался все возбужденнее и откровеннее.
— Пройдемте в комнату, — предложил Вадковский. — Там прохладнее.
Шервуд молча и послушно направился вслед за ним.
Войдя в комнату, Вадковский вдруг притих, смолк, и Шервуд заметил, как изменилось и побледнело его лицо.
— Господин Шервуд, — сказал он многозначительно. — Я с вами друг, будьте и вы мне другом!
У Шервуда радостно дрогнуло сердце, но он сдержал себя и, стараясь казаться безразличным, проговорил:
— Я счастлив с вами познакомиться.
— Нет-нет! — недовольно воскликнул Вадковский. — Я хочу, чтобы
Шервуд отпрянул от него, сделав предостерегающий жест рукой.
— О, я весьма тронут вашим доверием, — сказал он. — Но, что касается тайн, прошу вас не спешить. Я не люблю ничего тайного…
Вадковский резко повернулся и отошел к окну. Несколько мгновений он стоял спиной к Шервуду, нервно барабаня пальцами по подоконнику, потом так же резко повернулся к нему лицом и крикнул:
— Иначе не может быть! Наше общество без вас быть не должно…
Все ликовало в душе Шервуда. Но он заговорил притворно испуганным голосом:
— Я прошу вас ничего не говорить! Здесь не время и не место. Если вы так настаиваете, я даю слово, что приеду туда, где стоит ваш полк. Честное слово, приеду…
— Жду вас в Курске.
— А вы все о том же?! — неожиданно раздался с порога голос графа Булгари. Он осуждающе взглянул на Вадковского: не слишком ли откровенен этот горячий молодой человек? И обратился к Шервуду: — А нам пора и о деле поговорить, за коим ты ко мне пожаловал…
Лещинский лагерь раскинулся в пятнадцати верстах от большой почтовой дороги, что ведет из Житомира в Бердичев. Квартиры тесные, хаты битком набиты, и многие офицеры предпочитали жить в палатках или балаганах — легких лагерных строениях.
Собрание общества Славян и Южного общества назначили в деревне Млинищах на квартире артиллерийского подпоручика Андреевича. Жил он на самом краю села, в сосновом бору. За домом обрыв, перед забором заброшенное кладбище. Хозяин, дьячок, перебрался жить в баньку, так что сборищу помешать не мог. Денщика своего Андреевич в тот вечер услал с поручением в Житомир — ни к чему посторонний глаз.
Собрание назначили в семь часов вечера. Приезжавшие оставляли лошадей на деревне и поодиночке, чтобы не внушать подозрений, бором шли к дому.
Уже все были в сборе, а Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин запаздывали.
Иван Горбачевский — один из руководителей общества Славян — негромко переговаривался с Борисовым:
— Хороший этот Бестужев-Рюмин, — улыбнувшись, сказал Горбачевский. — Недавно присутствовал я на уроке, который давал он солдату Цибуленко. Грамоте обучал…
— Дело нужное, — негромко сказал Борисов.
— Конечно… Долго он бился, пока Цибуленко корявыми пальцами стал выводить большие кривые буквы. Как вы думаете, что он писал?
— Не знаю, — улыбнулся Борисов.
— «Брут. Кассий. Лафайет. Конституция». Я говорю: «Михаил Павлович, не поймет он ничего!» А тот упрямо свое твердит: «Поймет, обязательно поймет! Только терпение нужно…» И такая в словах убежденность, что я подумал: может, правда когда-нибудь поймет?
— Убеждение — великая сила, — задумчиво сказал Борисов, поднимая на Горбачевского большие голубые, немного навыкате глаза.