Последний мужчина

Сергеев Михаил

— Я знаю, у тебя будет сын. — Мужчина встал из-за стола и быстрым шагом направился к ней. — Я так хотел и так ждал этого! Прости, что не говорил раньше. Но я буду повторять эти слова всю жизнь… и может… ты когда-нибудь простишь меня… Только не уставай слушать…

— Но откуда? Ещё никто не знает! Я сама… только что… два часа назад…

— Я видел его. Не спрашивай, где и с кем… Но всё будет теперь хорошо. Верь мне.

Самая счастливая женщина на свете закрыла лицо ладонями. Плечи задрожали, и тёплая щека мужчины смешала слёзы двух сердец. И уже никто и никогда в мире не смог бы отличить их от океана других слез.

Смотритель кладбища стоял в недоумении. Посреди ровной, словно кем-то выстриженной травы, в двух шагах от аллеи, цвели маки. Ни могильной плиты, ни трещины на ней не было и в помине. А между

клёном и могучим дубом появилась плакучая ива. Длинные ветви, то склоняясь до самой земли, то поднимаясь, раскачивались в такт играющему ветру, касаясь поочередно стоявших на страже её покоя великана и молодости.

— Какое удивительное зрелище! — услышал он вдруг за спиной. — Ведь художник многое может прочесть… если… он неизвестен.

На аллее стоял незнакомый мужчина. Плащ в пол и высокая тулья шляпы с широкими полями что-то напомнили смотрителю.

— Вы уверены, что видите то же, что и я? — Он с удивлением поднял брови.

— Конечно! — Незнакомец улыбнулся.

— Тогда скажите, — служитель перевел взгляд на маки, — скажите, как вы стираете воспоминания? Ведь нужно как-то жить дальше? Ведь нужно же?

— О, я вам помогу. Положите их на страницы, сделайте кораблики и отпустите в море. В его слёзы. Нужно лишь, чтобы море начало наступать, и тогда поймёте — они такие же солёные, как и ваши. Их просто больше.

— Но ведь кто-то может прийти за ними?

— За слезами… уже нет. А за корабликами… только дети. Но это не страшно… Напротив…

— Ну да… А вы… — смотритель обернулся. Позади никого не было.

Двенадцать терцин

— Хельма, откуда ты? Тебя ведь…

— Ты обязательно должен досмотреть концовку! Вспомни, красный зонт!

— Да, да, — прошептал мужчина. — Я знаю.

«…А самые крупные капли дождя отчаянно и громко ударяли по листьям, дрожащим на тонких ветках. И те, отзываясь жалобным стоном, словно слыша томящие звуки двенадцати терцин, умирали, видя приближение осени. Осени жизни. Вдруг один из них, по имени Сергей, сорвавшись, упал прямо на клавиатуру, но не на ту, где место листьям вдохновения, удивлению человеческому, а на льстивую, чёрно-горбатую линию клавиш другого музыканта, хозяина и чародея замка двойников и обманщиков. Клавиш, что исторгают сладостную музыку снов обители фраков и бабочек, усыпляя человека. Чтоб не слышал он звуков подступающего времени буйства. Невидимого, но отторгаемого людьми прежде. Времени кошмара, приближающего смерть. Когда клавиши намокнут и станут красными. И листик тот, залипнув на них, не давал звукам продолжить свой путь, повторяя и повторяя собственное имя. Отодвигал сроки и умирал. Долго и мучительно, принимая боль и стон человеческий. Забирая их у людей».

— Теперь можно, — услышал он. — Теперь можно всё.

* * *

Несмотря на удалявшуюся улыбку Джеймса, сознание того, чтодолжен был совершить его двойник, в кого предстояло превратиться самому, повергло беглеца в смятение. Он никогда не думал, да и не допускал мысли, что рождённые им образы могут жить, покинув страницы. Овладевать теми, кто создал их, держать мёртвой хваткой, будь то музыкант или художник, политик или просто маска, скрывающая нечто. И уже они, эти образы, начинали диктовать людям то, чего не может, не имеет власти диктовать никто с того удивительного дня, когда прах, оживая, с изумлением смотрел на замечательные руки свои, отчего-то заканчивающиеся ладонями. Смотрел, ещё не сознавая, что их можно приложить к лицу любимого человека. Но и убить ими же. Что созданы они для первого, а образы и кумиры толкнут на второе, разделив его пополам. Навсегда.

Никогда ещё Сергей не видел так отчетливо и не понимал смерть. Не понимал, что она не только исчезновение из мира где смеются, ходят, читают и слушают. А разрушение, предательство своего собственного мира среди живых, уже читая, слушая и смеясь, смеясь, смеясь. Казалось, в эту минуту его оставили все мысли и желания, которыми бредил, все воспоминания о прошлом, что терзали прежде, все люди, так и не ставшие теми, кем должны были стать, продолжая идти рядом не только в тяжёлые и печальные, но и в самые дерзкие моменты его жизни. Не стали, справедливо считая блажью то, чем занимался он в такие моменты. Сергей и сам до сих пор лишь подсознанием понимал, что происходящее с ним в эти секунды, как и последние дни и месяцы было не просто цепочкой связанных событий, но

и отражением всего прошлого. Его следов на этой удивительной земле. С самого детства. От первой обиды за двойку в дневнике до радости за недавние, но столь сомнительные успехи. Конечно, всё происходило не просто так. Как и не прост был путь сюда, через лабиринты и мрачные катакомбы, фантасмагории ужасных превращений, образы и живых людей, стоящих сейчас в глубине зала. Через тысячи далеко не случайных открытий и встреч в его жизни. И путь этот, став особым, от стола в самой большой библиотеке страны до каюты 218, тоже не был предопределён изначально. Он сам, только он сам, выбирал каждый поворот, каждый закоулок, стремясь заглянуть, рассмотреть все тёмные места, все хитросплетения близлежащих дорог, куда так часто и неожиданно сворачивали, исчезая, шагающие рядом, отклоняясь от прямого и открытого каждому при рождении пути. Сворачивали, снова и снова оставляя свои подписи на страницах книги странного замка в Шотландии, отдавая тепло холоду и двойнику, и отворачивались, не желая видеть, как тот раз за разом бьет их душу по лицу. Гонит её. А она стоит и плачет. Потому что идти ей некуда. Кто чудовищно ошибся, беря в руки мёртвое перо, кисти или просто увлекая других, думая, что зовёт к истине, которая предательски делает их не просто людьми. Губя тем самым уже не только себя. Превращая в пустое и ненужное весь труд, все свершения на всё более и более удивительной с каждым восходом планете.

Но после чудесной улыбки Джеймса появилось и то, в чём Сергей уже не сомневался. О чем смутно догадывался последние годы и что с такой ясностью предстало перед ним только сейчас. Кто-то неведомый, расслышав среди криков и воплей человеческих его крик, его вопль, видя уже другие мысли и желания, растущие в нём, и почему-то остановив взгляд, простёр к Сергею руку, источая искрящийся вал животворящего света на замершее творение своё. И вал этот, достигнув цели и столкнувшись, вселил в его душу состояние немого восторга величием и силой.

Неожиданно возникшее чувство удивительной радости от ощущения того, что, покидая прошлое навсегда, он обретает нечто недостижимое в прежних своих помыслах, заставило Сергея замереть. И там, у творения Леонардо, и за столом библиотеки, с промежутком в двадцать пять лет, и по пути от каюты 218, уже сейчас, перед самым факелом девяносто первой галереи. Только не мог он, не научился ещё сожалеть об отъезде, как сожалел о нём две тысячи лет назад наместник самой захудалой провинции Римской империи. Но замерли они оба. Именно это роднило их с тысячами, сотнями тысяч замерших в таком же восторге людей, что спешили по делам в Черрапунджи и в Москве, Париже и Лондоне, во всех райцентрах мира. Остановив бег свой от лёгкого ветерка, впервые тронувшего душу. Не понимая в изумлении, что от счастья в рождающемся отражении своём их отделяет лишь мгновение. Только шаг. Но уже зная, что ветерок тот и есть надежда всех изгнанных в Верону или «выдавливающих из себя раба». Всех, кто однажды, увидев, как пробивается свет из глубин колыбели совести, уже не сможет забыть чарующего тепла причастности к другой, неведомой прежде жизни. Неизменно обнимающей всех, кто заглянул на тайную вечерю.

«Вот она! Девяносто первая!» — Поворот, из которого выбежал Сергей, был левым и уходил вниз. Бешено стуча в висках, бьющая без жалости по сознанию кровь не давала сосредоточиться. Впереди внизу послышались знакомые крики. «Те, с камнями! — резануло в голове. — Значит, направо!»

— Проща-а-ай! — Протяжный крик Хельмы утонул за спиною.

Боясь оглянуться, беглец успел лишь заметить резкий подъём за поворотом.

— Действие первое и последнее, — услышал он вдруг.

— Василий Иванович!

Сергей сделал шаг вперёд, и палящий зной пустыни ударил ему в лицо.

Казни назначались на после полудня. Огромная площадь с сидящим на некотором возвышении наместником под красным балдахином ревела в неистовстве:

— Распять его! Распять! — группа людей, завернутых в светлые одежды, в отличие от остальной толпы, странно ритмичными выкриками заглушала отдаваемые тучным преторианцем команды. Крики становились всё громче и громче.

Чуть в стороне от балдахина, на площадке, за цепью людей с короткими мечами, которые теснили разбушевавшихся, он заметил обречённо стоявшего человека с опущенной головой. Кусок ткани, скорее набедренная повязка, да клочки материи, свисающие с правого плеча, — вот и всё, что было на нём. Рядом стояли двое стражников.