Последний очевидец
Шрифт:
— Стерегите машину.
— От кого ее стеречь посреди реки?
Но я покорился. Впрочем, кое-что сделал и путного. Успел, например, выхватить на спинку спальные мешки, прежде чем они намокли. Это нам пригодилось.
Совсем недалеко была деревня. Туда направились Можайский и Горбач. Там они подняли тарарам, разыскали старосту, и деревня сбежалась на песок. Это были местные крестьяне, поляки, очень суетливые и очень вежливые. Никакого мата, только: «проше пана» и причитания. Однако никакой пользы они не принесли. Напрасно Горбач вопил, что надо лезть в воду и «вырвать
Но Горбач переменил тактику и стал вопить:
— Коней надо, понимаешь?
Они поняли и притащили две лошаденки и веревку. Горбач привязал веревку к рессоре. Коней погнали. Лошаденки испугались криков и потянули. На них кричали еще, они еще напряглись, и веревка порвалась. Машина осталась на месте.
Отчаяние и ругань Горбача были неописуемы.
— И веревки у них нет, трам-та-ра-рам!..
Неожиданно послышался звук мотора. На песок спустилась машина, грузовик. Шоферы заявили:
— Нас прислал штаб вытащить машину.
Мы обрадовались:
— Да, да, вот она, в реке.
Последовала ругань, без которой нельзя. Они бросили Горбачу цепь:
— Вяжи, дурак, посадил машину!
Горбач завязал, грузовик завыл, цепь натянулась, но машина осталась на месте. Тогда надумали: в помощь грузовику впрягли и лошаденок.
«Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку, собачка за внучку, тянут-потянут — вытащить не могут!»
Мышка не успела прибежать, потому что цепь лопнула. Грузовик заругался невыразимыми словами, мотор завыл, и они уехали.
А потом мы узнали, что вышло некоторое недоразумение. Штаб выслал помощь совсем не нам, а другой машине, штабной, которая тоже засела в реке в каком-то другом месте.
Стало темнеть. Можайский сказал, что будем ночевать на том берегу в спальных мешках. Меня сняли с машины сухим. И мы с Можайским перешли на тот берег реки по конструкции моста, так как настилки не было. Горбачу я сказал:
— В деревню. Отогрейся. Высушись.
Он спросил:
— А машина?
— Ну что машине сделается?
Мы залегли в мешках. Что я согрелся быстро — это неудивительно, но и мокрый Можайский, сняв сапоги и прочее, тоже согрелся. Мы заснули.
В воздухе упоительно пахло красной лозой, и река чуть-чуть журчала.
На рассвете Николая Николаевич осенила блестящая мысль. Он сказал:
— К этапному коменданту.
Этапный комендант оказался киевлянином, чехом по фамилии Поспишиль. Этот чех был русским офицером, сыном преподавателя латинского языка в Киеве. Значит — земляки. Поспишиль поспешил и сказал нам:
— Я дам вам двадцать пять «мерзавцев» — мою этапную команду. Делайте с ними что хотите. Эти негодяи способны вытащить и самого черта за рога.
Мы зашагали обратно во главе этой этапной команды. Пришли. Все было без изменения. Горбач ругался. Команда со старшим унтер-офицером во главе выстроилась и ждала.
Я думал, думал и наконец придумал. Отозвал старшего в сторону и повел с ним разговор такого рода:
— Вода
— Так точно, ваше благородие, холодная.
— Я могу приказывать людям лезть в холодную воду.
— Так точно, ваше благородие, можете.
— Могу, но не хочу. Только добровольно.
— Так точно, ваше благородие, добровольно.
— Скажи им, двадцать пять рублей, рубль на водку каждому, если вытащат машину.
— Так точно, ваше благородие, рубль на брата.
Он пошел к неподвижно стоящей команде и что-то им сказал. Они пришли в огромное волнение, и начался грандиозный мат, которым они крыли друг друга.
— Ну чего? Чего тут смотреть? Скидавай штаны!
Покричав и сбросив штаны и сапоги, полезли в ледяную воду, продолжая ругаться. Все двадцать пять ухватились за машину с воплями:
— Раскачивай ее, раскачивай!
Машина сначала не поддавалась, но потом послушалась, начала качаться. Тогда они стали вопить:
— Не дай ей, не дай ей, трам-та-ра-рам!..
Под влиянием этих уговоров машина раскачивалась все больше и больше, и верхушки колес уже показались из воды.
Тогда вопли «Не дай ей» стали перебиваться криками:
— Досок, досок под нее!
Это поняли и крестьяне, бегавшие по берегу, и бросили им несколько досок. И под продолжавшиеся крики «Не дай ей» доски подвели. Теперь «она» уже не могла загрузнуть второй раз. Тогда, переменив направление своих усилий, они подтащили ее к доскам, которые сменяли одна другую, и вырвали проклятую машину на берег.
Мы смотрели на все это, и у меня просто горло стеснило от восторга и еще чего-то… «Мерзавцы» и «негодяи» спешно одевались, продолжая ругаться. Потом выстроились. Я дал деньги старшему. Он сказал мне:
— Покорнейше благодарю, ваше благородие!
А команде я прокричал надтреснутым голосом:
— Спасибо, земляки!
Они ответили дружно:
— Рады стараться, ваше благородие!
Вот тебе и «мерзавцы»!
Человек, как известно, животное общественное. Но не совсем. Есть у человека и личная жизнь. В античном греческом мире людей, которые не занимались политикой, то есть общественным, а только жили личной жизнью, называли «идиотами». Это отнюдь не было бранное слово. Таковым оно стало гораздо позже, то есть когда люди сильно поглупели.
Я не страдаю самомнением, но должен сказать, что я совершенный «идиот» в греческом смысле. Политику ненавидел уже тогда, когда я не понимал еще, что это слово значит.
Например, когда я уже научился читать и случайно попадал на газетные строчки, где было сказано, что в какой-то стране разразилась парламентская борьба, я просто негодовал. В моем мальчишеском представлении борьба представлялась дракой с индейцами по Майн-Риду.
Словом, я стопроцентный «частник», но судьба, беспощадная Мойра, принудила меня стать членом Государственной Думы со всеми последствиями сего. Поэтому и на войне я, в сущности говоря, был только парламентарий, то есть воспринимал ее с точки зрения политики. Это потому, что я все-таки коллективное животное.