Последний орк
Шрифт:
— Понимаешь, это было бы невообразимо — не присутствовать…
— Непостижимо…
— Непростительно…
— Не говоря уже о том, — добавил кавалерист, который первым осмелился открыть рот, — что в Далигаре нет ни одной семьи, которая не потеряла бы хоть одного родственника в подземельях, на виселице или на эшафоте, и наши семьи не исключение. И ты понимаешь… Не то чтобы их несправедливо наказали, нет, мы сами просим у Судьи прощения за то, что ему пришлось заниматься этим… Они не то чтобы не были виновны… но не присутствовать завтра…
— Иногда достаточно и меньшего, — едва слышно прошептал один из пехотинцев, — куда меньшего, чем не присутствовать на какой-то церемонии. Мой отец не явился, потому
Молодой пехотинец снова осекся, с мольбой посмотрел на Ранкстрайла, но вдруг громко произнес:
— Но еще важнее другое: если завтра нас не будет рядом с нашим правителем, как он сможет узнать, насколько сильно мы его любим? Особенно я, выходец из семьи, которая заставила Судью страдать от необходимости наказать ее, вырезав на корню, как могу я пропустить церемонию?
Остальные члены делегации, шокированные первой половиной его речи, с завидным воодушевлением присоединились к финальной части, подтверждая сказанное блеском в глазах.
До Ранкстрайла вдруг дошло, что эти люди руководствовались не только страхом, приспособленчеством и подхалимством, по очереди встававшими на защиту подлого хозяина, но и искренней любовью к нему, этому хозяину. Сумасбродство Судьи-администратора все чаще принималось за норму, постоянно повторяемая ложь — за правду. Очевидно, самая гнусная жестокость принималась за любовь к справедливости, и с каждым годом это происходило все чаще. Человека казнили за то, что полученные на войне раны помешали ему прийти поклониться на каком-то официальном приеме, но это нисколько не возмущало его родного сына. Присутствовать на церемонии все желали не просто из лести. Много лет назад, в один из тех редких моментов, когда к Свихнувшемуся Писарю почти возвращался рассудок, он рассказывал о непонятном очаровании жестокости, возникающем после того, как исчезают мужество противостоять ей и надежда на победу, и объяснял Ранкстрайлу, как бесчестное малодушие и круговая порука оборачиваются позорным принятием этой жестокости. В тот момент для Ранкстрайла все это звучало как одна из множества фраз писаря, напичканных сложными и непонятными словами, — сейчас, стоя перед молодыми аристократами, он понял ее смысл.
Они горели желанием присутствовать на церемонии, потому что любили Судью.
Ранкстрайл, забыв о насаженной на вертел цапле, не мог поверить, что эти молодые люди, которые и бровью не повели бы, умри он у них на глазах, выдавали ему сейчас свои самые отвратительные семейные тайны, начиная с постыдного малодушия и заканчивая жалким угодничеством, и говорили с ним, как с малым ребенком или с недоумком, надеясь при этом на его расположение.
Молодые люди снова принялись за уговоры. Пехотинцы и кавалеристы, опасаясь, что Ранкстрайл так ничего и не понял, объяснили еще раз с самого начала, что, так как никому из них нельзя было пропускать церемонию, им нужен был кто-то, кто мог бы охранять принцессу вместо них. Они слышали, что капитан легкой пехоты (конечно, насколько это было возможным для наемника) выглядел более или менее приличным человеком, если не слишком присматриваться. Он умел читать и писать, не плевался, не чесался на людях, как блохастая собака. Они бы как следует отмыли его, привели бы в порядок эти медвежьи лохмы и дикую бороду, одели бы его в кирасу, как кавалериста, и никто бы ничего не заметил. Принцесса Аврора была… как бы сказать…
— Она чудесная девочка,
— В своих фантазиях…
— Всегда в своем сказочном мире…
Ранкстрайл вспомнил слухи о том, что принцесса Далигара была такой же слабоумной или вообще помешанной, как ее мать, что она не ела то, что было когда-то живым, и никогда не выходила из дворца.
— Все, чем занимается юная дама, — это качается на качелях…
— Все, что следует делать тебе, — это стоять себе в углу сада, не шевелясь и не бросаясь в глаза, немо и неподвижно, как статуя. Ты будешь иметь честь находиться при дочери Судьи-администратора. Потом ты сможешь рассказать об этом своим родным, если они у тебя есть. Своим внукам. Мы в этом не очень разбираемся — кажется, наемникам запрещается иметь жен, но если тебя не убьют, то рано или поздно ты перестанешь быть наемником. Если же при исполнении столь почетной службы ты хоть раз вдохнешь или пошевелишься, мы прикажем содрать с тебя шкуру, и ты сможешь забыть о звании капитана пехоты. Но это мы просто так говорим, ты же, наверное, не настолько глупый!
Потом пришла очередь имени Ранкстрайла: из всех запрещенных тем для разговора его имя было самой запрещенной. Другими словами, если он откроет рот, его высекут плетками, а если посмеет назвать свое имя, не принадлежащее ни к одной из известных фамилий и тем самым выдающее в нем наемника, с него живьем сдерут кожу.
— Что-то неясно?
В обычной ситуации Ранкстрайл прогнал бы их взашей, пусть и с должной изысканной учтивостью, с которой ему, наемнику, надлежало обращаться к благородным отпрыскам аристократии. Ему было наплевать на великую честь провести день в качестве няньки дочери Судьи-администратора, которая, по слухам, была умственно отсталой, тогда как ее отец, по слухам, принадлежал к той породе людей, которые, стоило кому-нибудь чихнуть в неположенную сторону, подвешивали провинившегося за пятки в подземелье и оставляли так до следующего года. То есть это были люди, от которых рекомендовалось держаться как можно дальше, с которыми было желательно не иметь ничего общего.
Но в тот момент ситуацию сложно было назвать обычной, поэтому Ранкстрайл сообщил своим благородным собеседникам, что их предложение могло бы заинтересовать его, если бы в обмен на службу он прямо сейчас получил не только вечную признательность, в которой они не уставали клясться, но и один из их мечей.
Договор был немедленно заключен: одному молодому пехотинцу только что вручили на совершеннолетие новое оружие, поэтому он отдал Ранкстрайлу свой учебный меч — немного короткий и слишком легкий для капитана, зато из отличной стали и без всяких кренделей.
Наконец аристократы убрались, и наконец-то была готова цапля.
— Эй, капитан, — медленно, как обращаются к несмышленым детям, проговорил Лизентрайль, — может, подаришь мне свой вертел, ведь для войны у тебя теперь есть кое-что получше? Может, мне тоже завтра понянчить принцессу? Если ты больше не пойдешь на войну с вертелом, тогда, может, расскажем оркам, как ты работал нянькой, — так они точно от смеха сами подохнут!
Глава одиннадцатая
День выдался жаркий. Аврора должна была провести его до самого вечера в саду отцовского дворца.
Ранкстрайл стоял столбом в тени плакучей ивы, наполовину укрытый ее развесистыми ветками.
На него надели блестящую стальную кирасу со сложными серебряными узорами и шлем, многоярусное забрало которого практически целиком закрывало лицо юноши. Помимо доспехов, он получил категорический приказ не шевелиться и не бросаться в глаза, разрешалось лишь дышать, да и то осторожно. То ли из-за того, что доспехи оказались ему не по размеру, то ли просто с непривычки, но дышать полной грудью у него все равно не получалось.