Последний орк
Шрифт:
— Госпожа! — перебила ее несносная курица. — Что за бред! Ваш супруг заразил свое тело пищей, которой пренебрегают все эльфы отнюдь не ради того, чтобы не опускаться на ваш низкий уровень неблагородного варварства. Неужели вы действительно находитесь в неведении? Пусть боги будут мне свидетелями — я ничуть не преувеличиваю вашу способность мыслить, но даже до вас должно было дойти, что супруг ваш убивает себя сам, по своей воле, — заключила она заботливым тоном.
Улыбка сошла с лица Роби. Она пошатнулась и обхватила обеими руками ствол росшей горизонтально сосны.
— Убивает себя сам? — повторила она безжизненным голосом.
— Убивает
Выйдя замуж за эльфа и родив ему… так сказать, человеческую дочь, вы, госпожа, поставили его перед выбором: либо увидеть свое чадо в объятиях смерти, либо, заразив свое тело, разрушить собственное бессмертие и опередить дочь на пути к могиле, избавляя себя от боли утраты. Теперь у него могут быть мозоли, прыщи, глисты. Как и людишки, он может заразиться проказой или бубонной чумой. На ногах его могут пойти язвы, как у остальных смертных. Он откроет для себя пот, и его подмышки начнут вонять. Дыхание его может прекратиться из-за кашля, он может захлебнуться собственной кровью, если вдруг не выдержит его сердце. В зубах появятся гнилые дыры, точно так же разрушатся и кости. Станут выпадать волосы, у него заведутся вши, чего не может произойти с бессмертными существами. Тело сморщится от старости, так же как и душа, что всегда происходит со стариками, души которых застревают между болью в позвоночнике и язвой в желудке, постоянно страдающем изжогой за неимением зубов для пережевывания пищи. В старости, быть может, начнут трястись его руки. Или начнет трястись разум, и он забудет все, кроме собственного имени, а может, и его тоже. Сердце его остановится. Черви в могиле сожрут то, что от него останется. Заметили ли вы крохотные морщинки вокруг глаз своего супруга? И то, что кожа его не обладает больше ослепительной белизной, свойственной всем эльфам?
— Это от солнца, — севшим голосом бессильно выдавила из себя Роби.
— Госпожа, кожа бессмертных существ не меняется ни при каких условиях. Лишь когда она заражена, то постепенно сморщивается, темнеет, как старый сапог, и, морщина за морщиной, начинает свой необратимый путь к червям и разложению.
Роби должна была ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. На мгновение у нее в глазах потемнело. Все вокруг исчезло, кроме тошноты и желания разрыдаться. Когда вернулся свет, первым, что она увидела, были потрескивавшие в костре шишки и тростник и среди них, на плоском камне, — ее краб, поделенный на три части, одна из которых, самая маленькая, была смертельным ядом для Йорша.
С хриплым криком она вскочила и пнула камень, тот перевернулся, и остатки крабового мяса полетели в песок. Раскаленный камень обжег ей щиколотку, и горящая головешка попала в руку, на которой сразу же образовался большой красный волдырь. Роби засыпала
Она свернулась калачиком и обхватила голову руками, сотрясаясь от рыданий, которые не оставляли ее до тех пор, пока она не почувствовала прикосновение маленьких ручонок и не услышала плач дочки. Эрброу, испуганная и отчаявшаяся, прибежала успокоить маму. Впервые за много месяцев Роби слышала плач девочки. Последний раз та плакала зимой, когда края озера покрылись льдом и малышка поскользнулась. Тогда плач ее был совсем недолгим, больше от разочарования, чем от боли, потому что Йорш мгновенно исцелял любую боль.
Сейчас же девочка отчаянно рыдала, вторя отчаянному плачу матери. Роби постаралась успокоиться, прижала к себе малышку, успокаивая и ее, и взглянула на разбросанные по песку остатки краба — она только что лишила ужина своего ребенка.
Проглотив слезы, она собрала еще горячие головешки и то, что можно было спасти из мяса, и пошла к морю мыть его, широкой дугой обходя Йорша, Карена Ашиола, Гаил Ару и всех, кто находился на берегу, охотясь, рыбача и смеясь.
Все это время Эрброу не отставала от нее ни на шаг, продолжая тихонько испуганно всхлипывать. Роби вновь разожгла костер и положила на камень остатки краба. Разделив их на две кучки.
Глава девятая
Эрброу желала быть большой. Большой и сильной. Быть может, тогда она смогла бы утешить мать, успокоить ее отчаянные рыдания.
Она не знала, что делать. Она знала только, что совершенно бессильна.
Эта ужасная курица ничего не ела, потому что ела их.
Как она, Эрброу, ее мама и папа ели рыбу и кедровые орешки, курица ела счастье и радость.
Для нее было медом кого-нибудь ссорить. Лучше орешков для нее была чья-то боль.
И самое ужасное, что ее голод невозможно было утолить.
Эрброу никогда не видела маму в таком отчаянии.
Она вспомнила, как на нее напала лихорадка. Мама тогда очень испугалась, но потом папа положил Эрброу на лоб ладони, и лихорадка ушла, а мама снова стала улыбаться.
Может быть, и в этот раз все наладится, когда вернется папа, но Эрброу не была в этом уверена.
В этот раз все казалось ей более неясным и мрачным, почти безнадежным. Лихорадка — это очень больно, это словно в голове и в горле у тебя горит огонь. Но в этот раз было хуже.
Глава десятая
Йорш вернулся с наступлением сумерек, довольный и веселый, с кучей маленьких осьминогов в руках. Море вздымалось под северным ветром, и тучи закрывали звезды.
Он всмотрелся в мрачное лицо жены, услышал фальшь в ее голосе, когда она приветствовала его, и радость исчезла.
— Что с тобой, моя госпожа? — обеспокоенно спросил он, опускаясь на колени, чтобы лучше видеть ее глаза.
Роби сидела у потухавшего огня перед их домом, и Эрброу, непривычно напряженная и молчаливая, не отходила от нее ни на шаг.
— Ничего, — ответила Роби, пожимая плечами и выдавливая из себя блеклую улыбку, которая не стерла мрак в ее глазах. — Я просто боюсь, что с минуты на минуту начнется гроза, — добавила она.
Еще раз улыбнулась. Потом разрыдалась.
Она плакала долго и горько, и каждый раз, когда казалось, что плач утихал, она начинала рыдать с новой силой. Роби не могла остановиться. Эрброу подбежала и обняла ее за ноги; Роби поняла, что причиняет боль дочери, и от этого ей стало еще хуже. Она попыталась взять себя в руки.