Последний переулок
Шрифт:
– Молодой человек скуповат у нас. Гони, шеф, не обижу.
– Москвич! Порода!
– глянул, повеселев, таксист на Геннадия. Он обернулся: - А что, персональная на техосмотре? Или в субботу-воскресенье вам не подают?
– Подают, шеф. И днем и ночью. В том-то и дело. Потому-то и на такси потянуло.
– Ясно, приходилось сталкиваться с подобными случаями.
– Уж с чем только не приходилось, наверное, сталкиваться. Сколько за баранкой?
– Тридцатку намотал.
– Не надоело?
– Еще поработаю.
– А мне - надоело.
–
– Как это не работа?
– Ну - пост.
– Вот так сказанул!
– Рем Степанович повеселел даже.
– Стало быть, у кого пост, те не работники? Верно понял?
– Не обижайтесь, товарищ уважаемый. Я в том смысле, что если вас лишить, скажем, поста, то у вас и профессии в руках не окажется. А у меня отними баранку, я слесарить пойду. Могу и на трактор перескочить, в сельское хозяйство. Могу и маляром быть, могу плотником. Меня увольнение не унизит, не сшибет. А вас - унизит, сшибет. Оттого вы, начальнички, так и цепляетесь за посты, так оттого и нервничаете.
– Что ж, шеф, ты близок к истине. Но ведь могут и посадить тебя. Сажают же кой-кого из ваших. Что - тогда?
– Если махинации стал творить? В этом случае?
– Хотя бы.
– А что, и в этом случае мне легче будет, чем вам. Падать ниже.
– Ох, московские таксисты, на все у вас есть ответ!
– Это точно. Пока колесишь, о чем только не подумаешь. Тренировочка. Да и разных людей возишь, беседуешь, как сейчас. Вот вы наверняка на Москве знаменитость, угадал?
– Да как сказать.
– Угадал, угадал. Видно сокола по полету, а начальничка по глазам.
– Что за глаза у меня такие?
– Нашенские, голубенькие, а в сталь. Извините, что разболтался, суббота - легкая езда, опустел город, все по дачам, по речкам.
– Ты в нашу школу давно заглядывал?
– меняя тему разговора, будто перегородку из стекла ставя между собой и шофером, спросил Рем Степанович Геннадия.
– После армии как-то раз заглянул.
– И все?
– Не зовут. Не прославился. А по жэку - не мой участок.
– А меня зовут. Частенько. То им нужно, се. Видать, мой участок.
– Все наши переулки - ваш участок. Чуть что, к вам на поклон.
– Да, да... Да, да...
Геннадий боком сидел к Кочергину, ведя разговор, а тут повернулся, подался к нему, так изумил его голос Кочергина, каким произнес он свои "да, да"... Будто простонал их. Словно кто руки ему стал выворачивать, склоняя к покорности, а он, хоть и больно ему, терпежа нет, упорствует, не подчиняется, стиснул зубы.
Дальше долго ехали молча. Рем Степанович теперь и от Геннадия отгородился перегородкой из стекла. Хватит, поболтал с людишками, явил им свой демократизм, а они уж и в душу полезли. Будя, прием окончен.
Машина въехала на Манежную площадь. Мелькнули между красными громадами Музея Ленина и Исторического неправдоподобные, сказочные, то ли в небо, то ли из неба, сине-золотые купола Василия Блаженного, потянулась лента Кремля, а за стеной купола, крыши, зеркало стен Дворца съездов.
– Что ни говори,
– Да, да, да, да, - иным голосом и отодвигая свою перегородку, откликнулся Рем Степанович.
– Вот, Гена, манеж этот агромадный, а ведь его за шесть месяцев построили. И когда? В начале прошлого века. Ширина у здания сорок пять метров, а его перекрыли деревянными стропильными фермами без единой внутренней опоры. Стало быть, умели строить на Руси. Нечего нам, нынешним, бахвалиться. А какая сила в домике. Как уверенно стоит. Строили для смотра войск в присутствии Александра Первого, а сейчас в нем выставки устраивают. И тогда служил и теперь служит. И коням и людям. Снесут если, дыра в Москве образуется, как образовалась, когда снесли Храм Христа Спасителя. Вон, проезжаем по правую руку. Лужа хлорированная вместо храма.
– А кто же снес-то, начальнички и приказали, - подал голос водитель.
– Разные бывают начальнички.
– Вы бы не снесли, ваша бы когда власть?
– Нет.
– А я так скажу...
– Водитель оглянулся, глянул зорко.
– Извиняюсь, конечно, но я так скажу... Вполне бы могли и снести. Тогда - храм, сейчас что другое. Это потом мы все умными делаемся, вот я как думаю.
– С такой-то головой в вожди тебя.
– Потому и голова на месте, что руки на баранке. Вы уж меня извините.
Снова откинулся головой и смолк Рем Степанович, отгородившись из стекла стенкой.
А Москва мелькала, мелькала за стеклами машины. Заветные места проезжали. Древние, высокие, строгие. И столько всего повидавшие. Открывается человек перед этими кремлевскими куполами, вознесшимися в небо, хоть верующий он, хоть неверующий. Открывается, притихает, сам в себя заглядывает. Перед веками, не перед крестами, тишает душа.
Въехали на Пятницкую.
– Где тут?
– оглянулся водитель.
– Дальше, дальше, - показал рукой Кочергин, все еще пребывая за своей из стекла перегородкой. Задумался тяжело. Сам у себя о чем-то допытывался? Купола, может, дознание повели?
Но вот неподалеку от Климентовского переулка Кочергин велел остановиться.
– Здесь, - сказал он.
– Припаркуйся, шеф, вблизи вон того храма. Называется - церковь Климента. Возведена во второй половине восемнадцатого века. Московское барокко. Пока мы будем мирскими делами заниматься, обойди вокруг, помолись, перекрестись, если не забыл, как это делается. Грехов-то навалом?
– Без грехов только начальство. Вроде вас.
– Колкий ты мужичок, как я погляжу.
– Кочергин вышел из машины, вышел и Геннадий.
– Пошли, Гена, тут чуток пешочком надо пройти.
Кочергин сразу быстро пошел, сразу же свернув в узкий проход между домами, на исстари проложенную местными жителями тропу вступил. Такая же тропочка, как и у них, между Последним и Головиным. И места, если отступить от Пятницкой, похожи на их переулки. Такая же старинная, изнутри, Москва. Такие же самые и люди, все больше старушки да старички, все больше у стеночек, на скамеечках, в тень забились. И тут зной и безлюдье.