Последний переулок
Шрифт:
– Возьми, Платон. Тут несоразмерность твоя наверняка обретет гармонию. Не сердись, ты же умный. Бери!
Платон Платонович принял этот дар, затрясся у него подбородок к слезам, он ткнулся головой в плечо Рема Степановича, бормотнул глухо:
– Поберегись... Москва гудит... слухами...
– Знаю.
– Дверь отпахнулась, но Рем Степанович за руку придержал метнувшегося в дверь Геннадия, другой рукой выхватывая из кармана две хрусткие сотни.
– Обида обидой, хотя на женщину стоит ли обижаться, но уговор же у нас был...
– Он широко улыбнулся, все свое обаяние вложив
– Нет!
– яростно мотнул головой Геннадий.
– Не нужны мне ваши деньги!
– Как знаешь...
– Погасла у Кочергина улыбка.
– Ты вот что, ты к Белкину не ходи, если так...
Геннадий уже сбегал со ступенек, отозвался, сбегая, выкриком:
– И не подумаю!
Выскочив за дверь, чуть лбом не налетев на ствол тополя, Геннадий приостановился, оглянулся, ожидая Платона Платоновича. Ему важно было убедиться, что тот с ним, не повернул назад, не смалодушничал, как смалодушничал, приняв грушу.
Старик появился в дверях. С грушей в руке. Печальный, поникший.
Он подошел к Геннадию.
– Худо в этом доме, - сказал негромко.
– Понял?
– Понял! А зачем тогда у него грушу взяли?!
– Вот потому и взял. Прощай, Геннадий, счастливый несчастливец. Не поминай лихом.
– Он побрел, взбираясь в горку, шибко, ходко пошел, неся свою царственную грушу в отведенной почтительно руке.
22
Родной дом встретил его все той же машинописной трескотней. Без выходных работала его Вера Андреевна. Была бы работа. Он еще шел по коридору, а машинка уже начала с ним разговаривать: "А, явился?.. Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать!" Геннадий вошел в комнату, тетка обернулась, сказала с облегчением, но и с досадой:
– А, явился? Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать!
– Она еще добавила: - Обедать будешь?
Он подошел к ней, наклонился, поцеловал в краешек штопаной кофточки ей всегда холодно было, - который касался ее худенькой шеи.
– Прости, тетя.
– А водкой-то как разит!
– Она оттолкнула его.
– Ясно, обедать не будешь! О, этот Рем Степанович! И что за дружба вдруг?! Клавдия Дмитриевна снова принесла весть, что ты у него. И какая-то прекрасная дама! Геннадий, я боюсь за тебя!
– В хоккей играл - боялась. Так там хоть клюшками били. А тут-то чего?
– Сам знаешь чего. Соблазны! Кстати, тебе несколько раз звонила Зина.
– Какая Зина?
– Смотрите на него, он уже не знает никакой Зины.
– А у меня их целых две. Вот и спрашиваю, какая из них.
– Нет, вы смотрите на него! За тобой подобного что-то не упомню. Вот оно, дурное влияние. Не знаю, какая еще там вторая, а звонила та, где ты частенько проводишь свой досуг. Ты знаешь, я не одобряю эту связь, но лучше уж у нее...
– Вера Андреевна прислушалась: - Вот, опять звонок. Беги, откликайся. Уж лучше она...
Геннадий вышел в коридор, где висел стародавний, к стене пристроенный аппарат.
Телефон звонил и звонил, хрипло, старческим голосом взывая, а Геннадий не снимал трубку, не решаясь на разговор, не умея понять, какой еще возможен между ними разговор, если это
Он снял трубку, порыжелую, стародавнюю, прабабушку той трубочки, что угнездилась в углу дивана в хитром домике Кочергина.
– Слушаю?..
– Гена, Геночка!
– забился в трубке голос Зины, той, что не впустила его вчера.
– Родненький! Прости меня! Поверь, у нас с ним ничего не было! Поверь! Ты как раз постучался, и я опомнилась! Поверь! Веришь?!
– Нет, - сказал Геннадий.
– Все вы одинаковые.
– А как же наша любовь?
– поник голос женщины.
– Ведь я люблю тебя. Ты мне не веришь?
– Нет, не верю.
– Послушай, только не вешай трубку! Нам надо встретиться.
– Зачем?
– Надо уметь прощать, Геннадий!
– назидательно сказала женщина.
– Если, конечно, любишь...
Он повесил трубку. Он повторил вслух, ужимая губы, вспоминая злое Анино лицо, прекрасное ее лицо: "Если, конечно, любишь..."
"Гена, выходи!" - донесся до него голос с улицы. Сквозь толстенные стены, а все же проник сюда этот зов дружбы. Уже взрослые парни, да и телефоны у всех есть, а все, как встарь, как школяры, кричат из переулка друг дружке: "Гена, выходи!", "Славик, мы во дворе!" Взрослеют, кто уж и лысеть начинает, женатые, у кого уж и детишки пошли, а все равно - кричат, вызывают друг друга для дружеской беседы, на кружечку пивка или еще там на что, называя в разговоре друг друга лишь по имени, а то и по кличке от детской поры. Так, в пареньках пребывая, и достигают глубокой старости, оставаясь Димами, Славиками, Колюнями. Корешки дорогие!
Геннадий кинулся в комнату, крикнул тетке:
– Ребята зовут!
– И бегом за дверь, бегом по лестнице, перепрыгивая через десяток полеглых ступеней, бегом к друзьям.
Но посреди переулка напротив его дома стояла лишь Зина, не та, что только что звонила, а эта вот, маленькая Зина в своих "бананах" на вырост. А ей что от него нужно? Геннадий подошел, притормаживая свой разгон, ту радость в себе, с какой скатился по лестнице.
– А где ребята?! Кто меня звал?
– Ребята в пивбар ушли, - сказала Зина.
– Это я попросила тебя позвать.
– Зачем?
– Поговорить надо.
– О чем?
– Он смотрел туда, в конец переулка, где тропа взбиралась в Головин и где был пивбар, улей этот гомонливый, куда и его тоже потянуло.
– Постой, - сказала Зина.
– Еще есть человек.
Этот еще человек отделился от стены и оказался Клавдией Дмитриевной со своим Пьером на плече.
– И вы тут?!
– изумился Геннадий.
– А я вас не заметил.
– Зато я тебя заметила, - сказала старушка, обращаясь больше к Зине, чем к нему.
– Идет, несет, согнулся до земли.
– Она явно осуждала Геннадия.
– Ему бы фуражечку беленькую, фартучек. Младший приказчик при лавке, да и только. У меня аж сердце ретивое забилось. Крутила я когда-то романчик с таким вот приказчиком. О, мон Дье, как давно это было!