Последний порог
Шрифт:
– ...жить.
– Не понимаю.
Ну, конечно. Бесполезно объяснять это машине. Разве она поймет, что истинная свобода - это прежде всего свобода распоряжаться своей жизнью? Почему линг должен жить, если он этого уже не хочет? Разве нельзя последовать примеру святого Чимпо, который, окончив свои дела и видя, что его жизнь больше никому не нужна, взошел на костер? Так считал он, лучший механик Планеты, когда вынашивал проект, так он считал и некоторое время после того, как Дом был построен. И его постоянно поддерживали и укрепляли в этой мысли. Сам Верховный Держатель много раз беседовал с Велтом на эту
А старики? Те беспомощные старики с трясущимися руками и ничего не выражающим взглядом? Они камень на шее своей семьи, лишние рты, объедающие общество. "Когда я стану стар, - говорил Лак-Иффар, - и мои руки устанут держать Священный жезл, я сам приду в Дом смерти". И еще он говорил: "Линг, потерявший интерес к жизни, но продолжающий жить, не только бесполезен, но и вреден для общества. Такие - основа беспорядка: им не дорога своя жизнь, и потому они не ценят чужие. Сорок два сословия, на которые разделено наше разумно устроенное общество, - это лестница, по ступеням которой поколения входят в историю. И каждая последующая ступень этой лестницы опирается на предыдущую. Потерявшие интерес расшатывают основы нашего строя, надеясь, что лестница рухнет им на голову. Они хотят умереть, и мы должны им помочь". Велт согласно кивал головой и удивлялся мудрости и гуманности Держателя.
Мудрость Верховного понимали не все. Многие были против. Осуждали.
Говорили: обман.
Говорили: кощунство.
Говорили: преступление.
Может быть, в этих словах и содержалась правда, но это была мелкая правда не умеющих глядеть в будущее, правда трусов. Она не заявляла о себе громко и во всеуслышание, она вползала в уши робким шепотом, она обряжалась в прозрачные одежды намеков, она отступала и пряталась, стоило ему сделать попытку рассмотреть ее поближе. Она была слишком непрочна, эта правда, и Верховный убил ее двумя словами - социальная демагогия.
Говорили. Шептали из-за углов. А он, Велт, строил. Он выбрал хорошее место - маленькую долинку у Обсидиановых скал. Он врезал Дом в черные камни, выведя на поверхность двадцать один вход-тоннель. Он построил автоматическую кольцевую дорогу, которая исключала возможность встречи друг с другом идущих на смерть у последних дверей. Он предусмотрел все: окружил дом защитным полем, добился безотказности всех механизмов, вместе с психологами разработал программу для исповедника. Он строил на века, где-то в глубине души надеясь, что собственными руками создает памятник своему гению.
– Построив дом, ты облегчил жизнь лингам?
Велт вздрогнул. Он совсем забыл про машину, забыл, где он и по какому делу пришел. В чаше осталось совсем мало сока, на два глотка. Он взболтнул содержимое, и со дна поднялась серая муть осадка.
– Нет, - сказал Велт, - получилось все наоборот.
Да, получилось все наоборот. Борясь за ложную гуманность, он бросил вызов гуманности истинной. Появление Дома узаконило самоубийство и даже поощрило его. Соблазн легкого конца дразнил лингов, задавленных тяготами жизни. И они приходили к стальным дверям и говорили "да". И
А потом смерть стала модой...
Дом стал роком, символом поражения. Его существование парализовало волю и лишало смысла борьбу. Он провел черту между желанием и возможностью. Не было свободы жить, была свобода умирать. Ложь - вместо надежды, исповедь - вместо пищи, равнодушие - вместо ненависти. То, что, казалось, прольет бальзам на раны страждущих, превратилось в соль, разъедающую язвы.
И робкая правда, втоптанная в пыль, подняла голову и наполнила ночи Велта звонким шепотом. Это был шепот-крик, шепот-плач. Так кричит ночная птица шун над кровлей дома, в который пришла беда.
Она кричала: обман!
Она кричала: кощунство!
Она кричала: преступление!
Она кричала, что он, покорный злой воле, принес Планете горе, что он живет на ощупь, боясь открыть глаза.
Это страшно - день за днем разуверяться в себе. Это все равно что идти к пропасти с завязанными глазами. Письма жгли руки, тысячи писем с проклятиями. И горы черных картонных квадратиков, которые пневмопочта приносила ему ежедневно. На них стояли совсем незнакомые имена. Они кричали, эти безмолвные картонные квадратики, аккуратно проштампованные двумя известными каждому буквами - "ДС".
Они были как плевки, от которых невозможно спрятаться.
Он спрятался. Он бежал на Второй материк, забился в самую глушь, залез по горло в работу. Он отгородился от черных квадратиков и писем расстоянием и десятком секретарей. Он только не смог отгородиться от себя, от своей птицы шун.
Полтора периода вдалеке от общества. О нем должны были забыть, время стирает из памяти многое. Но первый же, кто заговорил с ним, едва он спустился по трапу с суперлана, напомнил ему о доме. Это была старая женщина с лицом, состоящим из одних морщин. Она тронула его за рукав и спросила:
– Скажите, высокочтимый, это не страшно?
– Что?
– не понял он.
– Ну, там, в вашем Доме...
Он отшатнулся от нее. Но она цепко ухватилась за одежду и быстро-быстро заговорила: - Он ведь был еще совсем мальчик, только успел красный знак получить...
Он вырвался и убежал, расталкивая прохожих.
А вечером к нему пришел Урам-Карах, и от него Велт узнал о таблетках. "Совсем крохотные, - шепотом говорил Урам, - как пылинка. Достаточно одной, чтобы почувствовать неодолимое желание умереть. Вар-Луш, Кам-Дан, Фот-Грун - разве ты поверишь, что они ушли в дом добровольно? Кто может теперь сказать Лак-Иффару, что он отступает от Девяти Правил? Никто. Понимаешь?" Велт допил сок, осторожно поставил чашу на стол и, обращаясь к самому себе, сказал:
– Пора кончать.
– У тебя в запасе еще четыре минуты, - отозвалась машина, - время исповеди не истекло.
– Пусть вечность, которая меня ждет, будет на четыре минуты длиннее.
– Ты торопишься умереть?
– Нет, я тороплюсь уничтожить тебя.
– Уничтожить? Ты не можешь этого сделать.
– Я ведь смог тебя создать.
– У тебя нет никаких орудий.
– Я сам - орудие.
Он встал, оправил одежду. Усмехнулся: привычка.
– Как ты собираешься это сделать?