Последний предел (сборник)
Шрифт:
Я удивленно посмотрел на него.
— И это был бы лучший выход. Все остальное — самообман. А так живешь, притворяешься, будто и не умер. Все на самом деле было так, как она писала. Она всегда была умнее меня.
Я расстегнул сумку и нащупал диктофон.
— Это письмо пришло однажды утром. Просто так — пришло, и все.
Большим пальцем я нащупал кнопку «запись» и нажал.
— А в ее квартире никого не было. Вам не доводилось пережить ничего подобного.
А диктофон записывает в сумке?
— Откуда вы знаете, что мне не доводилось пережить ничего
— Думаешь, что живешь. И вдруг все исчезает. Искусство ничего не значит. Сплошные иллюзии. А ты это знаешь и все-таки заставляешь себя жить.
— Давайте позвоним, — предложил я.
Мы стояли перед домом, ничем не отличавшимся от остальных: два этажа, островерхая крыша, ставни, маленький палисадник. Солнце спряталось, по небу проплывали прозрачные облака. Каминский тяжело дышал, я озабоченно его оглядел. Позвонил.
Мы подождали. Каминский будто что-то пережевывал, его пальцы поглаживали ручку трости. А если никого нет дома? Этого я не ожидал. Позвонил еще раз.
И еще.
Дверь отворил пожилой толстяк: густые седые волосы, нос картошкой, обвисшая вязаная куртка. Я взглянул на Каминского, но он по-прежнему молчал. Он стоял ссутулившись, опираясь на трость, склонив голову, и, казалось, к чему-то прислушивается.
— Очевидно, мы ошиблись адресом, — сказал я. — Мы ищем госпожу Лессинг.
Толстяк не отвечал. Он нахмурился и медленно переводил взгляд с Каминского на меня, как будто ждал объяснений.
— Она разве не здесь живет? — спросил я.
— Она нас ждет, — добавил Каминский.
— Ну, это не совсем так, — вставил я.
Каминский медленно обернулся ко мне.
— Мы это обсуждали, — начал я, — но я не уверен, насколько четко дал понять, что мы приезжаем сегодня. То есть я хочу сказать, в принципе мы договорились, но…
— Отведите меня в машину.
— Вы что, серьезно?
— Отведите меня в машину. — Таким тоном он со мной никогда еще не говорил. Я открыл было рот и снова закрыл.
— Да что там, входите! — пригласил толстяк. — Вы Тезочкины знакомые?
— В какой-то степени, — отозвался я. «Тезочкины»?
— А я Хольм. Мы как-то прибились друг к дружке. Осень жизни вместе. — Он засмеялся. — Тезочка дома.
Мне показалось, что Каминский, которого я держал под локоть, не хочет двигаться с места. Я мягко потянул его к двери, при каждом шаге его трость стукала о землю.
— Дальше! — скомандовал Хольм. — Снимайте пальто!
Я помедлил, но снимать нам было нечего. Узенькая прихожая с ярким ковром и циновкой с надписью «Добро пожаловать». На трех крючках — примерно пять вязаных курток, на полу — ботинки. Картина маслом — восход солнца, в лучах которого на цветочной клумбе резвится плутишка заяц. Я достал из сумки диктофон и незаметно переложил его в карман пиджака.
— За мной! — приказал Хольм и прошел впереди нас в гостиную. — Тезочка, ну-ка, угадай! — Он обернулся к нам. — Простите, как, вы сказали, вас зовут?
Я подождал, но Каминский молчал. Хольм пожал плечами:
— Это Мануэль Каминский. Помнишь?
Светлая комната с большими окнами. Занавески
— Тезочка плоховато слышит! — сказал Хольм. — Друзья! Юности! Каминский! Помнишь?
По-прежнему улыбаясь, она уставилась в потолок.
— А как же. — Когда она закивала, шиньон у нее закачался. — Вы из фирмы Бруно.
— Каминский! — прокричал Хольм.
Каминский до боли стиснул мою руку.
— Боже мой, — выдохнула она, — это ты?
— Да, — сказал он.
Несколько секунд ни один из нас не проронил ни слова. Ее руки, крошечные, темные, точно вырезанные из дерева, поглаживали пульт дистанционного управления.
— А я Себастьян Цёльнер. Я вам звонил. Я же сказал вам, что рано или поздно…
— Хотите пирога?
— Что?
— С кофе придется подождать. Ну, садитесь!
— Очень любезно с вашей стороны, — поблагодарил я. Я хотел подвести Каминского к креслу, но он не двигался с места.
— Я слышала, ты прославился.
— Ты же это предсказывала.
— Я предсказывала? Боже мой, да садитесь же. Столько лет прошло. — Она кивком указала на свободные стулья. Я еще раз попытался усадить Каминского, но он словно оцепенел.
— А когда вы были знакомы? — спросил Хольм. — Давно, должно быть, это было, Тезочка мне ничего об этом не рассказывала. Она много чего на своем веку повидала. — Она хихикнула. — Да нет, какое там, стесняться тебе нечего! Два раза замужем была, четверо детей, семеро внуков. Это уже что-то, а?
— Ага, — поддакнул я, — это точно.
— Вы не хотите сесть, а я нервничаю. Как-то неловко. Ты плохо выглядишь, Мигуэль, садись.
— Мануэль!
— Да-да. Садись.
Я изо всех сил потащил его к дивану, он сделал шаг, споткнулся и чуть не упал, схватился за спинку и с трудом сел. Я опустился на диван рядом с ним.
— Для начала ответьте на несколько вопросов, — сказал я. — Я хотел бы узнать…
Тут зазвонил телефон. Она крикнула в трубку: «Нет, хватит!» — и бросила ее на рычаг.
— Соседские ребятишки, — пояснил Хольм. — Они звонят, изменив голос, и думают, мы их не узнаем. Но не на тех напали!
— Не на тех. — Она пискливо засмеялась.
Хольм вышел. Я ждал, кто же из них заговорит первым. Каминский сидел ссутулившись, Тереза улыбаясь теребила отворот кофты; один раз она кивнула, словно ей в голову пришла какая-то интересная мысль. Хольм вернулся с подносом: тарелки, вилки, буроватый плоский пирог. Он разрезал его и передал мне кусочек. Пирог оказался совершенно черствый, едва не застревал в горле.