Последний присяжный
Шрифт:
И я устал от Клэнтона. Неохотно, постепенно, город принял меня, особенно после того, как стало ясно, что я не собираюсь его покидать. Но он был слишком мал, и порой я чувствовал, что задыхаюсь здесь. Я провел столько выходных дома, где делать было совершенно нечего, кроме как читать и писать, что начал привыкать к подобному образу жизни. И это приводило меня в отчаяние. Я пытался играть в покер с компанией Баббы Крокета в его «лисьей норе» и участвовать в сельских пикниках Гарри Рекса, но никогда не чувствовал себя своим среди этих людей.
Клэнтон менялся, и то, как он менялся, меня не радовало. Подобно большинству маленьких городков Юга, он расползался
С другой стороны, я подозревал, что и город устал от меня. Из-за моей проповеднически-антивоенной позиции меня воспринимали здесь как радикального либерала, а я ничего не делал, чтобы смягчить репутацию человека непримиримого. По мере того как тираж газеты рос, а вместе с ним росли мои доходы, шкура моя становилась все более толстой, и я все больше морализаторствовал. Восставал против закрытых заседаний городского совета и окружного совета инспекторов. Требовал большей гласности в деятельности официальных служб. Целый год потратил на критику отсутствия четкого плана землепользования и отвода земель в округе, а когда в город нагрянул «Багин-сити», вообще вышел из берегов. Высмеивал законы финансирования избирательных кампаний, позволяющие богатым людям выбирать тех, кто им нужен. А когда Дэнни Пэджита выпустили из тюрьмы, обрушился на систему условно-досрочных освобождений в целом.
В течение всех семидесятых я не сходил с импровизированной трибуны. И хоть моя позиция способствовала привлечению читательского интереса и увеличивала тираж газеты, она же превратила меня в своего рода городского чудака. Меня воспринимали как вечного оппозиционера, всем читающего нотации. Не думаю, что меня считали пламенным брюзгой, во всяком случае, я старался им не быть, но, оглядываясь назад, понимаю, что порой затевал борьбу не только из принципиальных соображений, но и от скуки.
Становясь старше, я все больше хотел превратиться в обычного обывателя. Здесь меня все равно воспринимали бы как чужака, но это меня уже не беспокоило. Я хотел уезжать и приезжать, жить в Клэнтоне, когда мне этого захочется, потом на время покидать городок, когда станет скучно. Поразительно, как перспектива обладания деньгами может изменить представление о собственном будущем.
Мечта о том, чтобы уехать, с год пожить где-нибудь, где я никогда не бывал, посмотреть мир, все больше овладевала мной.
Следующая встреча с Гэри Макгру состоялась в Тьюпело, в одном из тамошних ресторанов. Он уже несколько раз наведывался ко мне в редакцию. Еще один визит — и сотрудники начали бы шептаться. За обедом мы еще раз просмотрели мои бухгалтерские книги, поговорили о планах его клиента, обсудили кое-какие детали. Моим непременным условием было, чтобы в случае продажи газеты новый хозяин подтвердил пятилетний контракт, который я подписал с Дейви Болтуном Бассом, Харди и Маргарет. Бэгги в ближайшее время должен был либо уйти на пенсию, либо умереть от цирроза печени. Уайли всегда был внештатным сотрудником, и его способность оказываться с фотоаппаратом в нужный момент в нужном месте при любом хозяине оставалась в цене. Он был единственным коллегой, которому я рассказал о переговорах, и активно поддержал мой план взять деньги и убежать с ними подальше.
Клиент Макгру хотел, чтобы
Их предложение оставалось в силе — миллион триста тысяч. Консультант, которого я нанял в Ноксвилле, оценил «Таймс» в миллион триста пятьдесят.
— Скажу по секрету, мы уже купили газеты округа Тайлер и округа Ван-Бюрен, — сообщил Макгру, когда наш затянувшийся обед подходил к концу. — Все улаживается.
Он был почти честен. Владелец тайлерской газеты дал принципиальное согласие, хотя документы пока не были подписаны.
— Тем не менее, есть одна загвоздка, — продолжил он. — Вполне вероятно, что будет выставлена на продажу газета округа Полк. Откровенно говоря, мы подумываем о том, чтобы купить ее, если вы откажетесь. Это обойдется намного дешевле.
— Снова давите? — заметил я.
У «Полк каунти геральд» было четыре тысячи подписчиков и очень слабое руководство. Я регулярно просматривал это издание.
— Я не давлю, просто выкладываю все карты на стол, — возразил Макгру.
— По-настоящему я хочу полтора миллиона, — заявил я.
— Уилли, это слишком.
— Согласен, немало, но вы все себе вернете. Конечно, это потребует некоторого времени, но постарайтесь заглянуть на десять лет вперед.
— Я не уверен, что мы согласимся на такую сумму.
— Придется, если хотите заполучить мою газету.
Было очевидно, что они торопятся. Макгру намекал на крайний срок, потом признался:
— Мы ведем переговоры уже несколько месяцев, мой клиент хочет прийти наконец к какому-нибудь результату. Ему нужно покончить с этим делом до первого числа следующего месяца, иначе он обратится к другим вариантам.
Его тактика меня не поколебала. Я тоже устал от разговоров. Либо продавать, либо нет. Пора принимать решение.
— Значит, у меня есть еще двадцать три дня, — сказал я.
— Именно.
— Вот и отлично.
Настали долгие летние дни, а вместе с ними ежегодный трехмесячный период невыносимой жары и влажности. Я продолжал свои обычные дела — совершал тур по церквям согласно списку, посещал площадки для софтбола, местные соревнования по гольфу, присутствовал на празднике срезания дынь. Но Клэнтон ждал, и разговоры вертелись только вокруг этого ожидания.
Конечно, петля, накинутая на шею каждому присяжному, неизбежно немного ослабевала. Люди, что вполне естественно, устали быть пленниками в собственных домах, вынужденно менять привычный распорядок жизни, видеть по ночам толпы соседей, охраняющих их жилища.
Терпение убийцы нервировало. Он располагал преимуществом выбора времени и понимал, что его жертвам скоро надоедят все эти меры безопасности. Он знал, что рано или поздно они ослабят бдительность и совершат ошибку. Мы тоже это знали.
Впервые в жизни пропустив три воскресенья подряд, мисс Калли настояла на походе в церковь. В сопровождении Сэма, Исава и Леона она вошла в храм в воскресенье утром и начала молиться с таким усердием, будто не делала этого целый год. Прихожане, братья и сестры во Христе, обнимали ее и тоже горячо за нее молились. Преподобный Смолл, перестроившись на ходу, посвятил проповедь заступничеству, которое Бог ниспосылает своим верным последователям. Сэм сказал, что он вещал почти три часа.