Последний разговор с Назымом
Шрифт:
Твоя триумфальная жизнь неслась, словно под парусами. По всему миру расходились твои стихи и пьесы. А у меня тревожно ныло сердце, когда вечерами я отрывала очередной лист календаря. Время мчалось с бешеной скоростью, и иногда казалось, будто я только и делаю, что бросаю в корзину наши дни…
Однажды Аркадий Райкин спросил:
– Ты давно живешь на свете, Назым. Скажи, что такое жизнь?
– Аркадий, неужели ты не знаешь такой простой вещи? Ну, как тебе объяснить… Вот однажды я иду домой и вижу, что на ветке дерева качается девочка. «Как тебя зовут?» – «Айше», – отвечает. «Ты делаешь дереву больно, Айше. Вон качели, на них и качайся». – «Хорошо». Назавтра иду мимо дерева и вижу, она опять раскачивается на ветке. «Айше, ты забыла, что обещала мне вчера?» – «Я не Айше, – отвечает девочка. – Я Ольга. Айше моя мама».
Ох, Назым, видишь, как я волчком кручусь на месте, вспоминаю, бог знает что, лишь бы оттянуть приближение нашей последней весны… Ладно, начинаю. О чем? О Пьере.Года три назад позвонил человек и сказал тебе, что зовут его Пьер Куртад, что сегодня утром он прилетел в Москву, что теперь будет здесь корреспондентом «L’Humanité». Сказал, что этот московский номер он набрал первым, потому что наш телефон ему называли в Париже буквально все: товарищи из Французской компартии, коллеги из газеты, Арагон, Пикассо, Люрса, Жан Габен и Надя Леже.
Мы встретились с Пьером в его новом доме на улице Правды. Ваша дружба возникла сразу. К концу вечера вы знали друг о друге все самое главное. Пьер лет на десять моложе тебя, но тоже успел схватить инфаркт. У него тоже была молодая жена Николь. Он, как и ты, по-мальчишески был влюблен в идею коммунизма.
Пьер с трудом привыкал к Москве. Поздняя холодная осень наводила на него уныние.
– Что за город… – ворчал он, глядя на черные деревья
Помнишь, как ты сам тосковал по овощам и фруктам в Москве? Как постоянно дарил мне цветы везде, всегда? А к моему тридцатилетию собрал вечный букет из сухоцветов и последний год докладывал туда цветы и почему-то сотки…
А потом ты, Назым, уехал в Европу, и вы долго не виделись c Пьером. Полгода спустя, когда мы вместе были в Париже, однажды ты вернулся в гостиницу как победитель. Сдвинув кепку на затылок, не снимая пальто, сел в кресло и сказал:
– Сейчас видел Пьера на улице, он приехал в отпуск… Мы обнялись, и Пьер закричал: «Я задыхаюсь без Москвы! В Париже так скучно, все эти разговоры ни о чем… Конечно, после Москвы скучно будет везде. Жизнь – там. В Москве люди волнуются, ждут, спорят, верят, сомневаются, злятся, что некоторые дела совершаются медленно. Там все разделились на тех, кто полностью принял ХX съезд, и тех, кто совсем его не принял, но обе стороны достаточно активны. И потом, какой красивый город! С каким темпом жизни! Удобный город! Быстрый! Здесь передвигаться не могу! Я им говорю: в Москве давно нет кондукторов! Они не верят». Тут я Пьеру припомнил: «Но в Москве нет зеленого салата зимой! А про спаржу народ даже не знает». – «А-а, черт с ним, с салатом! Я уже привык к квашеной капусте, – засмеялся он. – Там оптимистическая жизнь. Театры замечательные, спорт, выставки. Мы с Николь, пожалуй, вернемся пораньше. Мы так счастливы в Москве. До скорого на улице Правды!» А я ему: – «И у нас, на 2-й Песчаной…»
Как-то, уже после возвращения Пьер спросил меня:
– Что ты сейчас пишешь для АПН?
– Статью о Москве. О ее улицах, архитектуре, магазинах, витринах, короче говоря, обо всем, что окружает москвича, когда он выходит из дома.
– Ты, конечно, все будешь только хвалить? Найдешь бесспорные вещи, вроде Красной площади, и будешь писать о них, да?
– Конечно, а что же ты хочешь? – удивилась я.
– Но так нельзя, дорогая, пойми. Ни за что! Это пустой номер. Ты же не пишешь статью по заказу «Интуриста»! Я влюблен в Москву, может быть, это очень личное ощущение, ведь я тут счастлив. Но и здесь тоже многое необходимо исправить.
– Что, например?
– Пожалуйста! Одевайся. Я сейчас тебе покажу. Назым, Николь, пошли, это одна минута.
Пьер посадил нас в машину. Он был очень сердит.
– Сейчас увидите… Здесь рядом больница или родильный дом, не знаю. У вас почему-то беспрерывно вскрывают асфальт. Можно подумать, что там ищут алмазы. Ничего похожего я не видел нигде, потому что такие работы во всех городах мира делают ночью и быстро… Ладно. Пускай. Но закройте потом канаву землей, а не бросайте ямы кое-как! Вот сейчас…
На въезде в больницу машина сильно подпрыгнула. Еще раз, еще…
– Пьер, что ты с нами делаешь, черт побери! – взмолился ты.
– Везу вас в больницу! Вот о такой мелочи журналист обязан написать, даже когда он рассказывает о лучшем городе мира… И это ни у кого не должно вызывать обиду. Наоборот. Ты не думай, Назым, что я выискиваю недостатки, что я очернитель – а я встречал здесь дураков, которые делят людей на лакировщиков и очернителей жизни. Когда я вижу плохие вещи, я злюсь, болею. Короче говоря, я ненавижу «саботажников», или, как их здесь называют, халтурщиков. Это самые опасные враги социализма.
Я обещала, что напишу о «яме для беременных женщин», как окрестил ее Пьер. Но в редакции развели руками:
– Такой интересный материал, и вдруг – ложка дегтя! Возможно, я просто плохо написала…
Рядом с вами я часто ловила себя на мысли, что не могу кипеть так, как вы, по каждому пустяку. Житейски я была опытнее вас, мыслила категориями реальности – говорила же, что про яму не напечатают. А вы просили:
– Все-таки напиши! Не бойся, тебя ни в чем не обвинят. И я завидовала вам. У вас из-за таких ям рвались нервы, сердца, а мне было досадно, обидно, но не смертельно.
Однажды Пьер пришел к нам ужинать и страшно ругался. В этот день их с Николь не пустили пообедать в ресторан «Динамо», потому что на ней были брюки – а пришли они после лыж… Пьер кричал:
– Они с ума сошли! Я же пришел в спортивный ресторан! Разве можно не кормить человека из-за того, как он одет?!
Чтобы успокоиться, достал сигару, закурил:
– Очень хорошие сигары. Мне их, между прочим, подарил Анастас Микоян.
– Как это? – заинтересовался ты.
– Мы встретились на приеме. Говорили о том о сем. Потом он спросил, какие у меня здесь трудности. Я пожаловался, что не всегда могу купить сигары, а я к ним привык. Микоян рассмеялся – недавно на Кубе ему подарили ящик сигар, а их никто не курит. На следующий день я получил от него этот ящик и впервые почувствовал себе миллионером! Ящик самых лучших сигар! Я немножко хвалюсь, – улыбнулся Пьер, – но я действительно был тронут и рад. Почему ты не куришь сигары, Назым?
– Не знаю, пробовал – не идет…
– Советую тебе привыкнуть к сигарам или курить трубку. Врачи говорят, что самый большой вред от сигарет, рак легких получается. Нам с тобой хватит и инфаркта.
Ты взял у Пьера сигару, повертел ее, понюхал, надкусил, закурил, бросил…
А Пьер уже с восторгом рассказывал о розовом городе из розовых снов – Ереване. Они с Николь только что вернулись оттуда.
– Назым, ты был в Ереване, конечно?
– Нет, брат. Не пришлось пока.
– Почему? Неужели они тебя не приглашают, потому что ты турок?
– Почему не приглашают?! У меня там друзей полно. Сарьян, например. Очень люблю его картины. Очень! Еще люблю музыку Бабаджаняна. Мой хороший друг физик Артюша Алиханян. Театры там меня играют, да мало ли… Я обязательно поеду в Армению, но ты понимаешь, Пьер, мне все-таки совестно, какое-то чувство вины… Столько армянской крови пролили мы – турки! Так жестоко! Когда думаю об этом, мне больно. Скорее нужен коммунизм, скорее! Только он даст людям настоящее просвещение, иначе темный народ можно использовать для любого грязного дела, которое он сам себе потом не сможет простить. За ужином Пьер спросил:
– Что это у вас за вино? – он поднял бокал, посмотрел на свет и, отхлебнув глоток, воскликнул. – Формидабль! Экстраординер!
– Друзья прислали из Тбилиси на мой юбилей корзину лучших вин Грузии. Так что, брат, не только ты получаешь подарки.
Ты помолчал, потом посмотрел на Пьера задумчиво и серьезно:
– Скажем доброе слово о дружбе армян, грузин, французов, турков и русских! Вот еще скоро придет мой друг Кара Караев. Когда к сердцу подступает тоска по родине, еду в его Азербайджан. Боль не проходит, но там всегда становится легче… Поезжай в Баку, Пьер, тебе там обязательно понравится!
– А в Тбилиси ты был?
– В Тбилиси, конечно. Красивый город! Хорошо вообще живут. Недавно мы с Верой отдыхали на Кавказе. Были на Пицунде, на даче у изумительной актрисы Медеи Джапаридзе. Гуляли, обедали. Вдруг Медея мне сказала: «Я помню, Назым, как вы пришли к нам в театр смотреть свою пьесу. После спектакля мы устроили в вашу честь ужин, большой стол накрыли, много народу собралось. Мы были так рады встрече с вами! После разных тостов за вас кто-то предложил тост за Сталина. Мы встали, подняли бокалы, а вы продолжали сидеть и даже не притронулись к вину. Многие в тот вечер обиделись…» – «Это было после ХХ съезда. Я не мог, миленькая. Извините. Есть вещи, которые не могу сделать».
Мы всегда встречались вчетвером. Иногда нам с Николь надоедали ваши политические споры, и мы уходили в мою комнату. Сидели тихо, пили чай и говорили о том же, что и вы, только без крика.
Помню, как однажды вы просто поймали у нас за столом азербайджанского писателя Мехти Гусейна, который остался приверженцем Сталина, и в два голоса нападали на него. Скоро вы окончательно утратили всякое самообладание и провозглашали свои политические доктрины в никуда, ведь уже никто никого не слушал. Все, что давно накопилось в душе, требовало выхода. Вы как одержимые кричали друг на друга безо всяких пауз в безумном сражении трех монологов. Мы с Николь в конце концов испугались. А Мехти Гусейн просто сбежал.Когда мы остались вдвоем, я сказала тебе, что даже из-за такого зла, как сталинизм, не стоит умирать. Ведь исторически эта проблема с повестки дня снята ХХ съездом, и сегодня сталинизм доживает только в отдельных людях.
– Откровенно говоря, я так разозлился на Мехти не потому, что он отсталый коммунист и проповедует вождизм, а из-за этих открыток…
Помнишь, Назым, как ты ждал прихода Мехти? Ты и Пьера-то в тот день позвал «на
Ты отметил в своем календаре день 7 февраля, когда Мехти должен был вернуться из двухнедельной поездки по Турции.
– Что тебе привезти с родины, Назым? – спросил он, улетая.
– Привези открытки, брат. Это недорого, а я все-таки увижу мою Турцию.
И вот Мехти у нас. Ты суетишься около него:
– Ну, расскажи, брат, как там? Что ты видел? Где был? С кем встречался?
Мехти загадочно улыбается:
– Очень красивая страна! – и достает пачку цветных блестящих открыток, рассыпает их по столу.
Ты хватаешь одну, другую, третью, садишься поближе к свету и начинаешь раскладывать открытки на столе, вглядываешься, всматриваешься в них – ты так взволнован. Наконец отодвинулся от стола, снял очки, обнял Мехти.
– Спасибо, брат, что не забыл мою просьбу.
А Мехти вдруг подошел к столу, собрал одним движением все открытки, как колоду карт, и сунул в карман.
Ты обомлел, смотришь на него – не понимаешь, шутит он или серьезно.
– Извини, Назым, не могу тебе их оставить, – говорит Мехти. – У меня половина Баку знакомых, всем нужно что-то дать из Турции. Вот я им и раздам открытки. Хочешь, выбери одну – он снова вытащил пачку из кармана.
– Нет, спасибо, Мехти. Не хочу.А помнишь, как Пьер пришел к нам зимой после операции?
Он был счастлив, с восторгом рассказывал о своем молодом хирурге. Задрал вишневую шерстяную рубашку, надетую прямо на голое тело:
– Вот он настоящий маэстро! Смотрите, эта линия, по-моему, красива сама по себе. Косметический шов.
Мы увидели на его смуглом животе тончайшую изломанную линию, действительно, изысканного рисунка. Тогда же узнали, что это лишь первая операция, и через полгода Пьеру предстояло оперироваться снова. Но он уже не говорил об этом с прежним беспокойством. Теперь Пьер верил своему хирургу:
– Он взял с меня слово, что вторую операцию я обязательно буду делать у него. Боится, если я пойду к другому врачу, все может случиться. Оказывается, я немножко трудный случай, Назым, и я, конечно, вернусь только к его ножу. Это не вопрос!Когда же лед начал ломаться под твоими ногами?..
Зима 1962 года. Рим, веселое приземление в Милане – еще все замечательно. Перелет в Париж, встречи с друзьями, предновогоднее настроение, в папке полностью доработанная рукопись «Романтики». Легкое предчувствие успеха… Много новых турецких книг, хороших, разных. Радостно читаешь последние рассказы Азиза Несина, молодую поэзию, «Двести сонетов» Пабло Неруды. В гостях прихватываешь маленький шедевр – письма турчанки Аиссе о любви. Написаны в начале ХVIII века, подлинные – драматичная судьба светской парижанки, купленной некогда французским вельможей на базаре в Стамбуле. С увлечением переводишь мне ее исповедь и жалеешь бедную Аиссе до слез…
И вдруг громом среди ясного неба утренний выпуск «Le Monde». Крупный заголовок. Сообщение из Москвы: репортаж о посещении Хрущевым художественной выставки в Манеже, той самой, которая так тебя порадовала. Подробное описание скандала, учиненного руководителем страны молодым и известным художникам. «Вы могли бы жениться на этой женщине?!» – его вопрос к сопровождающим лицам перед «Обнаженной» Фалька. И прочее в том же духе.
Ты с ужасом и недоверием читаешь информацию из Москвы. Тебе кажется, что это всего лишь очередной блеф буржуазной газеты.
– Кому после XX съезда нужен поворот культуры вспять? Но почему молчит «Юманите»?
А там только несколько строчек скупой информации.Помнишь то утро, Назым?
Две недели спустя мы вышли на бульвар Сен-Мишель и увидели, что он весь оклеен громадными фотографиями, где Хрущев замахивается кулаком на Андрея Вознесенского. Ты возмутился:
– Это фальшивка!
Все-таки у тебя оставалась надежда.
– Надо скорее возвращаться в Москву.Да, Назым, я помню, как после встречи нашего последнего Нового 1963 года ты вдруг сдался. Мы страшно устали в те дни. Суматошная рождественская неделя. Слишком много встреч, слишком много ходьбы, суеты и волнений, идущих из Москвы.
В последнее утро старого года мы проходили по Елисейским полям, и ты заставил меня войти в маленький магазинчик для миллионеров. Ты шептался с девушкой в углу, как заговорщик, она радостно кивала тебе и улыбалась отнюдь не дежурной улыбкой. Через минуту возле моих ног стояли связанные из золотых нитей тапочки-туфельки небесной красоты. Безумие! Деньги наши были на исходе, но ты вытащил откуда-то из загашника похрустывающие франки. – Арагон взял цикл моих стихов, и вот теперь я, наконец, могу подарить их тебе. Ах, как прав Пьер Куртад! В Париже с любимой женщиной хочется быть миллионером. Мне так совестно, что ничего не могу тебе купить. А сколько вещей здесь создано для тебя…
Нет, в то утро все еще было в порядке.
Вечером ты попросил меня надеть золотые тапочки. Я пыталась протестовать:
– Они же летние! Не по сезону, не принято, я буду смешной.
Но ты умолял.
– Значит, я дурак был? Значит, зря? Значит, могу не увидеть их на твоих ногах… Мы же идем к друзьям. Они меня поймут. – И агитировал меня то ли в шутку, то ли всерьез. – Еще, надевай, прошу тебя, красный костюмчик! Ты – женщина из страны Революции, из страны Красной площади, ты должна выглядеть, как красное знамя!
– Cегодня же Новый год, а не годовщина Октября!
– Да просто идет тебе, понимаешь, красный цвет! Идет! Я сдалась и надела все, что ты хотел.
Этот Новый год мы встречали в Париже в гостеприимном доме еврейской поэтессы Доры Тейтельбойм и ее мужа, замечательного кардиолога Гершеля Майера. Оба были коммунистами, романтиками, деятельными людьми больших собраний и митингов. Они с Дорой рассказывали нам, как преследовали их в Америке, как они не выдержали и переехали во Францию.
В доме у них просто, спокойно. Когда мы вошли, гости уже сидели в гостиной на длинных Дориных диванах. Ты целовал руку изящной жены Мигеля Астуриаса, потом Вере, жене Жоржа Садуля, потом женам журналистов – их здесь было несколько, – потом расцеловал Элиану, жену Шарля Добжинского, а потом уже бросился с объятиями к самому Шарлю, своему любимцу и переводчику.
Я смотрю на Шарля. Он француз еврейского происхождения. Глядя на его умное спокойное лицо, лучистые глаза трудно представить, что вместе с родителями он попал в гитлеровский концлагерь, шестилетним ребенком бежал оттуда и единственным из семьи остался в живых. Стал коммунистом. Я знаю, он ничего не забыл. Он хороший человек, наш Шарль, братишка мой.Париж, 13 декабря 1963 г.
Бесконечно дорогая Вера, я должен был написать Вам несколько месяцев тому назад. Хотел написать сразу, как только к нам пришло это страшное известие, поразившее нас до глубины души. Но в минуты, когда утешения нет и когда смерть образует пустоту, которую ничем нельзя заполнить, я плохой утешитель. Мир без Назыма – как человек без рук или без глаз, потому что благодаря таким поэтам, как он, мы яснее понимаем жизнь, и ночь не кажется нам такой бесконечной. Очень трудно привыкнуть к тому, что его нет. И все-таки жизнь продолжается, как будто ничего не случилось, потому что жизнь – огромное, жестокое колесо. Оно катится сквозь воспоминания и сердца, не останавливается даже тогда, когда давит на своем пути живое существо. Несколько дней тому назад вернулась из Москвы Дора. Она рассказывала нам о Вас с таким чувством дружбы и нежности, что мы до сих пор находимся под впечатлением. Но не думайте, что Элиана или я забыли Вас. Мы думали о Вас так часто, мы говорили о Вас, и у нас сжималось сердце при мысли, что разбилось счастье. Вы и Назым были для нас олицетворением большой и сияющей романтической любви. У Назыма светилось лицо, когда он смотрел на Вас, и это согревало, это наполняло нас радостью; мы видели, что наш дорогой поэт после стольких лет страданий, героической борьбы выиграл право быть просто счастливым, что он обрел эту лучистую свободу, когда любовь и поэзия, как у Поля Элюара, сливаются воедино.
Теперь нам предстоит защищать наследие Назыма, защитить правду, о которой он постоянно говорил с таким мужеством. При жизни он стал легендой. Но нельзя, чтобы легенда заслонила его самого, чтобы она заслонила настоящего человека и поэта. Его поэзия – это наше добро, наш бесценный капитал, и мы обязаны сделать так, чтобы она приносила плоды всем.
Дора Вам говорила, что вышла моя книга «Опера космоса». Назым любил ее. Большие куски из книги я читал ему еще в отеле «D’Albe», в этой незабываемой маленькой комнатке, где вы жили, как два студента. Не прошло и года после нашей последней встречи. Когда я думаю об этом, у меня сжимается сердце. Назыма больше нет, но борьба, которую он вел, не окончена. Я убежден, что его правда победит глупость и зло тех, кто хочет помешать истории двигаться вперед.
Дора сказала, что Вы начали книгу. Написав ее, Вы можете многое сделать для Назыма. Надо до конца сказать правду, не боясь ничего. Мы переведем эту книгу, потому что Назыму нужен Ваш голос.
Голос любви – это единственное, что воскрешает поэтов. Дорогая Вера, мы с Элианой нежно обнимаем Вас и надеемся, что Вы доставите нам радость и приедете в Париж. Наш дом открыт для Вас. Назым говорил: «Ты умрешь, чтобы жили люди… и ты умрешь, прекрасно сознавая, что нет ничего более прекрасного, ничего более верного, чем жизнь… потому что чаша жизни на весах тяжелее». Мужайтесь, Вера, поэзия живет с нами.
Шарль