Последний сейм Речи Посполитой

Реймонт Владислав

Зато в беседках царил совсем другой дух. Сначала тоже старались сдерживать голоса, оглядываясь на высоких особ, сидящих за столом в шатре. Но когда пронесли уже несколько блюд и прозвенели первые бокалы, вся сдержанность улетучилась, как дым, и настроение гостей стало рвать поводья. Шляхта ела, пила, давая волю природному своему веселью. Остроты сыпались, взвивались и рассыпались в воздухе, как ракеты, передавались из уст в уста вкруговую, вместе с бокалами, как вино, возбуждая всеобщее веселье. Посыпались пикантные анекдоты о ксендзах и монахах. На руках даже очутились отпечатанные на голубом листочке бумаги непристойные

стишки - эпиграмма на Бухгольца, - обежали все столы и, вызвав взрывы бурного хохота, пропали куда-то бесследно. Общее веселье гостей росло с каждой минутой. Прислуга неутомимо следила за бокалами, вино лилось рекой, лица раскраснелись, настроения окрылялись, сердца переполнялись теплом, кровь начинала играть. Глаза у женщин блестели, как звезды, влажные же их улыбки и обнаженные плечи не одному уже туманили голову. За раскрытыми веерами завязывались разговоры вполголоса, вырывались из уст пламенные вздохи, колыхались взволнованные женские груди.

Но когда веселье становилось слишком шумным и слишком бурно оглашали воздух взрывы смеха, то тут, то там появлялась сгорбленная тень пана Боровского, и настроение как-то странно само собой стихало; разговоры становились глуше, лица пасмурнее, веера бессильно опускались, тревожные взоры тянулись украдкой к шатру.

– Веселятся, точно поминки справляют, - заметил кто-то вполголоса.

– Где слишком много духовенства, там уж очень скучна обедня.

– Ну и пускай себе скучают, а нам-то чего ради тянуть Лазаря?

– Говорил Боровский, что послу сегодня сильно нездоровится...

– И лошадь устанет, когда ее будут так с утра до ночи чествовать.

– Одна только пани Ожаровская неутомима...

– Отпостилась после Штакельберга, теперь надо позаботиться о преемнике!
– пробасил чей-то дерзкий голос.

Ему ответил дружный смех, и разговоры на эту тему потекли такие язвительные, до того пересыпанные злобными светскими сплетнями, что Заремба с горечью заметил:

– В Польше лучше быть с людьми в войне, чем в дружбе.

– Это ты верно сказал!
– поддакнул Воина.
– Не мог у нас родиться Кастор, потому что Поллукс продал бы его за первую удачную остроту. Но ведь так приятно смеяться над ближними!
– засмеялся он цинично.
– Посмотри-ка, как важно вон тот разыгрывает из себя сатрапа над нами!
– прибавил он, указывая глазами на седую голову Сиверса, возвышавшуюся над всеми и видимую отовсюду сквозь широко разверстые крылья шатра.

– С такою же для нас прибылью, какая была от сапог Карла XII шведам.

– А так как трактует он нас совершенно так же, то мы только и знаем, что бьем перед ним поклоны. Подумай только: никогда и никому Речь Посполитая не оказывала таких почестей. Даже сейм отложили до субботы, чтобы не мешать празднествам. Вот и ублажаем его изо всех сил. Всю именинную неделю носим его на руках, осыпаем цветами, славословим, точно истинного спасителя. А уж сегодняшний день проводим, как настоящие труженики! Знаешь, утром сегодня епископ Скаршевский отслужил в его честь обедню. Забавно, не правда ли?

– И как это гром не разразил его у алтаря!
– буркнул Заремба.

– Да, жаль! Зрелище было бы довольно эффектное. А днем папский нунций дал обед на шестьдесят персон. Не было недостатка ни в шампанском, ни в тостах. Пили мы за его здоровье, за здоровье его дочерей, его внуков, не помню, - пожалуй,

что и его лакеев. Чего не сделает поляк, когда увлечется! Потом поехали ужинать с сюрпризами; это уже устроила пани Ожаровская. Сюрпризы были великолепные, спектакль тоже неподражаемый. Разыграли "Lе ргоvегbе". Выступали первейшие красавицы, демонстрируя безукоризненнейший французский акцент. В антракте пела божественная Камелли, а брат ее играл на гитаре. Потом милейшая, добродетельнейшая Юля Потоцкая, как всегда окруженная своими детьми, проплясала бешеный казачок. Господи, каких только там не было коленцев, приседаний, выкидывания ножек! Все пришли, конечно, в безумный восторг, рыдали от счастья, и шампанское лилось фонтаном. А в заключение было преподнесено нечто вроде апофеоза высокопоставленного именинника. Номер был никудышный, стихи хромоногие, французский акцент и язык - аховые, смысла - ни на грош. Но так как ода превозносила до небес великого мужа, ниспосланного нам провидением, то мы нашли ее бесподобной и не жалели бурных аплодисментов автору. А вымучил из себя этот шедевр, немало попотев над ним, не кто иной, как бывший курляндский посол, барон фон Гейкинг, прелестная же баронесса, его дочь...

Он замолчал, так как заиграла вдруг музыка, раздались громкие клики: "Ура", "Виват!" - и все повставали из-за столов.

– Что случилось?

– Пулаский поднял тост в честь его величества короля.

– Пускай себе, на здоровье!
– проговорил Воина не очень громко.
– Так вот, прелестная баронесса, - продолжал он, - сыграла в заключение восхитительную "Магдиепе". Можешь представить себе, как мы были счастливы!

– Чего же ради столько чести?

– Спроси у тех, - Воина указал на шатер.
– Знаю только, что я проводил время божественно, и Фортуна улыбалась мне исключительно.

У Зарембы на устах были какие-то язвительные слова, но он вдруг порывисто отвернулся, услышав укоризненный голос пани подкоморши:

– Сударь, вы мне не отвечаете...

– Он плохо слышит, - выручил его поспешно Воина.
– У него притупилась чуткость к сладким словечкам, - добавил он со смехом.

– Вы - непочтительный насмешник!
– прошипела подкоморша, метнув на Воину сокрушительный взгляд.

– Что вы, что вы, многоуважаемейшая пани подкоморша...

– Тише! Господа, пожалуйста, потише! Пулаский хочет говорить! поднялись отовсюду возгласы, и через минуту воцарилась выжидательная тишина, нарушаемая лишь бульканьем разливаемого шампанского.

Все взоры обратились на Пулаского, стоявшего против Сиверса и возглашавшего с поднятым бокалом в руках громким торжественным голосом:

– ... Да здравствует ее императорское величество, августейшая императрица всея Руси, наша любезнейшая союзница! Ура!

– Ура! Да здравствует!
– огласился шатер криками, сопровождаемыми звоном бокалов.

– Ура! Да здравствует! Браво! Да здрав-ству-ет!
– повторила сотня зычных глоток из-за всех столов, и общий крик покрылся густой фанфарой; взвыли протяжно медные трубы, с холмов же рявкнули пушки, многократно оглашая воздух выстрелами, так что земля тряслась и багровые огни извергались во тьму.

– Пей же! Это не шутки! Смотрят!
– проговорил шепотом Воина, чуть не насильно заставляя Севера встать.
– Горьковато немного, но проглотить можно...