Последний солдат империи
Шрифт:
По репродуктору начался обратный отсчет времени. Расставленные вокруг горы антенны приборов чутко вслушивались в слабое тиканье смерти, звучавшее в недрах горы.
— Два... Один... Ноль!..
Гору приподняло страшным толчком, словно она подпрыгнула, подбирая свои каменные тяжкие юбки. Верх горы оторвался, ударил фонтаном камней, вихрями желтой пыли.
Гора осела, словно ей подрубили поджилки. Стала рыхлой, оплывшей, потекла по склонам. Страшный гул покатился, колыхнув степь и небо. Белосельцев почувствовал, как ему по ногам ударили громадным двутавром. Сотрясенный, с выпученными глазами, взболтанным мозгом, сместившимися внутренними органами, он слушал, как удаляется гул. Течет по земной коре, много раз огибает планету. Встряхивает каждый корешок в земле, каждую кость в могиле,
Собравшиеся поздравляли друг друга. Премьер целовался с физиком, подготовившим взрыв. Можно было возвращаться в Москву.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В Москве Белосельцев не стал искать встречи с Чекистом. Он словно обмяк, уменьшился, утратил внутреннюю одержимость. Был похож на ту гору с золотой вершиной, которую взорвали. В нем звучал рокочущий, бессловесный гул, отраженный от стен стеклянной пещеры. Страдание, которое он при этом испытывал, было сродни состраданию, когда душа чутко слышит разлитую в мире боль, разделенность жизни, расчлененность ее на множество отдельных, несовершенных, неполных жизней, каждая из которых заключена а случайную оболочку растения, птицы, человека. Чувствует трагичность своего расчленения. Хочет объединиться. Не может. Мучается. Мучит другого.
Ему предстояла еще одна поездка — на Новую Землю, вгруппе Зампреда. На северном полигоне искали удобные территории для подземных ядерных взрывов, ибо семипалатинские горы были перемолоты и предстояло осваивать взрывы на равнинах. Он отправлялся в эту поездку без прежнего энтузиазма, почти забыв о полученном задании, испытывая все то же гносеологическое страдание, все ту же боль непонимания жизни.
К аэродрому, на правительственную площадку, подъезжали черные, как жуки, автомобили, вставали в ряд. Из них подымались властные, уверенные, энергичные люди. Улыбались, обменивались рукопожатиями, давно знакомые друг другу министры, генералы, руководители военных управлений и строительных трестов. Белоселыдев вошел в их шумный круг, слушал смех, шутки, глядя на самолет, готовый к полету на Север.
– Виктор Андреевич, рад вас видеть. Наши пути не расходятся! — Главнокомандующий флотом, Флотоводец, загорелый, породистый, красиво стареющий адмирал, в черной форме, пожал Белосельцеву руку. И все, кто окружал Флотоводца, хотели понять, кто этот человек, ради которого адмирал прервал свою беседу с министром, первый шагнул навстречу. — Мне передавали, что вы с нами летите!
– Ба-ба-ба!.. Виктор Андреевич!.. — обернувшись на сочный голос Флотоводца и узнав рядом с ним Белосельцева, к ним шагнул Технократ. — А я и не сомневался, что пригласят Белосельцева. Где конфликт, там и конфликтолог. А у нас что ни день, то конфликт...
Технократ был сухощав, с острым веселым взглядом, с легким уральским оканьем. Его сухая цепкая рука источала энергию. Ту же, что и тогда, в Чернобыле, где их впервые свела беда. В респираторах, в белых комбинезонах скакали по лужам, боясь прикоснуться к ядовитой земле. Перебегали, как под пулеметным огнем, открытое пространство, шарахаясь от брошенного радиоактивного бульдозера. Труба, бело-красная, полосатая, отбрасывала длинную тень. Над взорванным блоком, серо-стеклянный, жаркий, струился отравленный воздух. А ночью развалина дышала розовым заревом. Они впервые познакомились на заседании штаба гражданской обороны и позже, при встречах, одними зрачками давали понять друг другу, что помнят то жуткое зарево.
Появилась еще одна черно-блестящая «Волга», описала дугу и встала. Все повернули к ней лица, на которых возникло одинаковое выражение повышенного внимания и почтения. Из машины, стараясь
Здоровался, пожимал всем руки, улыбался, заглядывал в глаза, лысоватый, круглоголовый, сутулый. Белосельцев познакомился с ним на Каспии, на испытании великолепной громадной машины — экраноплана, что, подобно колоссальной бабочке, подымая серебряные фонтаны, грозно и мощно, со скоростью самолета, неслась над морем, и они с Зампредом обсуждали возможность переброски дивизий через Ла-Манш. Вечером они оказались вдвоем на веранде с видом на море, пили сухое вино, и Зампред поразил Белосельцева странной метафизической грустью, которая не предполагалась в этом властном, рациональном человеке, управлявшем огромными массивами жизни.
— Здравствуйте, Виктор Андреевич. Спасибо, что дали согласие на поездку, — Зампред пожал ему руку. — Не сомневаюсь, у нас будет минута побеседовать.
Он пошел к самолету, и вся свита — министры, адмиралы, высокие штабные чины — потянулась следом. В головном салоне, как водится, воцарилось руководство. Выпили, закусили, пользуясь полуторачасовой передышкой, наслаждаясь полетом могучей удобной машины.
– Вы не читали, товарищи, последний «Огонек»? — Флотоводец обвел всех возмущенно-удивленным взором, приглашая возмутиться вместе с ним. — Ну какая, ни к столу будет сказано, гадость. Какая должна быть совесть у этих, с позволения сказать, писак, чтобы так оплевывать армию, своих защитников, которые ему, сопляку, в детстве жизнь спасли, а он им теперь в благодарность, можно сказать, ножом в спину. Будь моя воля, — он осторожно, как бы испрашивая позволение на это высказывание, покосился на Зампреда, — я бы все эти «Огоньки», и «Взгляды», и «Московские комсомольцы» на недельку закрыл, матросики мои их бы вычистили хорошенько, а потом их открыл, чтобы они были народу в радость, а не во вред!
Все соглашались. Зампред устало закрыл глаза. Солнце из иллюминатора медленно проплыло по его лицу, словно ощупало переносицу, веки, складки у носа и рта.
– А все-таки я не могу понять Генерального, — Технократ обращался к присутствующим со своим недоумением, веря, что будет понят, что подобное же недоумение испытывают остальные. — Подхожу к нему в перерыве и говорю: «Ведь если развал пойдет такими темпами, к зиме остановятся заводы, встанут шахты и транспорт. Надо немедленно вводить Чрезвычайное положение. Народ нас поймет, он устал от разброда». — «Да-да, — отвечает. — Во многом ты прав. Но немного еще подождем». Что он знает такое, чего мы с вами не знаем? — Технократ качал головой, отказываясь понимать. Солнце, качнувшись, опять поплыло по лицу Зампреда. Вновь бесшумно ощупало его губы, брови и лоб, словно делало слепок, снимая прощальную маску.
Они спустились на Новую Землю, на аэродром, где шел мокрый снег, и колючие двухкилевые перехватчики казались выточенными из серого льда. Их ждали два вертолета, в которые они пересели, чтобы совершить беглый облет предлагаемых под взрывы территорий.
Они шли над тундрой, золотисто-зеленой, бархатной и манящей. И вдруг часть земли, порождая иллюзию того, что вертолет стал косо падать, — двинулась с места, потекла, заволновалась. Белосельцев сквозь иллюминатор смотрел на струящуюся ожившую землю. Бесчисленное стадо оленей, розоватых, белесых, испуганное звуком винтов, бежало по тундре, сворачиваясь в рулет, завихряясь по краям, сдвигаясь с места под давлением рокочущих моторов, настойчивых и неуемных людей, который отнимали у животных пространство под взрывы, отгоняли их, чтобы нагрянуть на нежные пастбища с рокочущими стальными бурами, дорожной техникой, шарами огненной плазмы.
Они отлетели от берега и шли над зеленым, холодно-прозрачным морем с отпечатком размытого солнца. И в открытом море увидели медведицу, ее белую гриву, могучую шею, заостренную черноносую морду. Она мощно, спокойно плыла, оставляя клин на воде. У нее на загривке сидели два медвежонка, вцепились в материнскую шерсть. Все прильнули к иллюминаторам, хохотали, тыкали пальцами. Пилот, желая угодить пассажирам, сделал круг. Снизился, так что ветер винтов зарябил море. Навис над медведицей, и она, поворачиваясь к вертолету, задирая вверх морду, открыла розовую пасть, защищая детенышей.