Последний солдат империи
Шрифт:
Вернулись на аэродром. Кортеж машин, растягиваясь по мокрому асфальту, повез их в гарнизон, в гостиницу, где их ожидал ужин. После вкусной трапезы каждому был предоставлен номер, где за окнами медленно угасал, никак не хотел погаснуть, белесый северный день. Растекался нал тундрой млечными слоями тумана...
Умолкли шаги в коридорах, стих за стенами гомон и смех. Московские гости, утомленные перелетом, плотной едой и питьем, улеглись и уснули. Белосельцев, не в силах уснуть, смотрел на масляные, грубо крашенные стены, на казенную гарнизонную чистоту полов, на вафельные, с черными клеймами полотенца. Ровный матовый свет проникал сквозь стекла, о чем-то беззвучно вешал, куда-то звал. Белосельцев поднялся, натянул непромокаемую,
Бетонные дома гарнизона были сырые и серые. Асфальт на трассе липко блестел. Но дальше, за строениями, светилась седая тундра, и за ней ровно, бесконечно мерцало море, похожее на серебряную пустоту. Туда он и двинулся, переставляя тяжелые кирзовые сапоги, сутуля спину под теплой матросской робой.
Сначала шел по деревянному раскисшему тротуару. Потом по хлюпающей липкой земле. Продирался сквозь свалку, консервные банки, строительный сор, нечистоты. Мусор и хлам оттаявших гарнизонных окраин стал редеть, расточаться. Малая тропка повела его через сочные болотца, овражки, полные рыхлого снега, пригорки, на которых слабо зеленели мхи, сквозь ложбинки, где, спасенные от полярных секущих ветров, стелились странные стебли с крохотными листиками, то ли березы, то ли осины, прицепившиеся к красноватым камням.
Он убредал все дальше в бестелесных потоках света. Невесомые лучи подталкивали его сзади, влекли вперед, и там, куда они его направляли, происходило преломление света. Лучи свивались в пучок, улетали в туманное небо.
Он перевалил каменистую горку и увидел море. Неблизкое, бело-металлическое, с легчайшим дрожанием света, оно омывало тундру заливами, распадалось на светлые озера, вытягивалось в протоки, ровно и бесконечно превращалось в небо, в белизну, в туманно дыша шее ничто. В это ничто улетали лучи, утягивался и воспарялся туман, устремлялся ветер, тянулись незримые силовые линии, покидая Землю, вовлекаясь в космическую бесконечность. Здесь, в этой узкой пуповине мира, соединяющей земное бытие с бесконечностью, оказался вдруг Белосельцев. Присел на холодный камень, чувствуя, как овевает его таинственный ветер, свивается вместе с лучами, магнитными линиями, бестелесными силами и уносится ввысь, в бесконечность.
Он увидел у ног, в плоской гранитной выемке, среди комочков и катышков грязи, корявые, прижатые к камню побеги. Их было несколько, изломанных, покрытых рубцами, в изгибах и вывертах, словно стебли извивались, уклонялись от ударов, ожогов, вписывались в позволявшее им выжить пространство. На черной, похожей на проволоку коре слабо зеленели чешуйки. Нежно тянулись ввысь два пушистых золотистых соцветья. Это были цветы ивы, в мелких желтых тычинках, прозрачно-светлые, трепещущие. Ветви, на которых они распустились, оказались карликовой рощей, где несколько деревьев вцепились в гранит, схватились корнями за малые прослойки земли, наращивали год за годом корявые стволы. У полюса, среди тающего снега, в краткое, на несколько дней, лето они торопливо выпустили два дивных нежных цветка, стараясь вдохнуть глоток света, унести его в глубину корявых стволов. Спрятать под металлическую оболочку коры, сжиться, стиснуться, приникнуть к камню. Залечь в мелкую выемку, пропуская над собой разящие вихри снега, ледяной черный ветер, страшное полярное электричество, выжигающее в бесконечной ночи все живое, опаляющее полярный камень разноцветными мертвыми радугами.
Белосельцев сидел на камне перед цвстущими карликовыми ивами, чувствуя, как уносятся в белую прорубь неба земное тепло, последний свет лета, души умерших людей, и было ему больно и странно. Он знал — жизнь его прожита, завершается у полярного камня. Малые деревья дождались заповедной встречи и уже прощаются с ним. Распустили в знак расставания два печальных цветка. И душа улетала туда, где ждали исчезнувшие любимые люди. Его предки, далекие и близкие, оба
Он увидел, как далеко в белесых прозрачных сумерках движется человек. Медленно приближается, то исчезнет в ложбинах, то появляется на холмах, кик привидение, почти не касаясь земли. Словно дух, созданный из млечных туманов, мерцающих вод, тающих влажных снегов.
Еще издали Белосельцев узнал Зампреда. Не удивился, будто ожидал, что тот непременно возникнет. Белая ночь, бессонница тревог и сомнений подняли их обоих с постелей, вывели в тундру на берег студеного моря.
Зампред был в кирзовых сапогах, в сером бушлате, ушанке и чем-то напоминал зэка. Медленно, неуклюже ступал, и в пространстве, что их разделяло, что-то слабо дышало, струилось, возносилось в белесую высь.
– Не помешал? — спросил Зампред, приблизившись. Тяжело поставил пи камень кирзовый грязный сапог. — Мне сказали, что вы ушли. Тропа сама привела, — он словно стеснялся, не хотел быть помехой, извинялся, был готов проследовать дольше, оставив Белосельцева на его холодном граните.
– Край земли. Дольше — море, полюс... Странно! — сказал Белосальцев, удерживая его, приглашая остаться.
– Полюс — самое хрупкое, самое зыбкое мести Земли. Тут Земля как плод прикрепляется к матке мира. А мы в эту матку вставляем бомбы и рвем. Дико! Дикое существо — человек. — Зампред рассматривал соцветие ивы у ног Белосельцева.
– Вы так чувствуете? — спросил Белосельцев, вспоминая свое недавнее переживание. — Вы тоже об этом думаете?
– Мне кажется, здесь, на Земле, все безнадежно. Человечество — порченая порода, дефектная форма жизни. Какая-то космическая ошибка. Природа подарила человеку изумительную планету. Рай, населенный животными, птицами, цветами. А человек закладывает в землю бомбы, и от рая остаются осколки. Человечество пытались спасти Христос, Достоевский, Ленин. Не получилось
Они шли теперь вместе, приближаясь к морю, обходя мокрые, ноздреватые языки снега. Сочились ручьи. Мхи и лишайники были розовые и оранжевые Ветер с моря плотно давил им в лица, и на серой далекой воде зажигалось и гасло тусклое сияние. Они шагали по берегу, по мокрой хрустящей гальке Море слабо шипело, сладко сосало камень. У воды, седые как кости, белели доски и бревна. Словно обломки кораблей, отшлифованные волной, пропитанные солью.
– Я искал с вами встречи, — произнес Белосельцев, с трудом выговаривая слова, не зная, как воспользоваться случаем, чтобы поделиться с Зампредом сомнениями, проверить свои роковые предчувствия. Я провел анализ... Если угодно, независимую экспертизу… — Волна с чмоканьем набегала на камни, хватала за ноги, будто хотела обоих утащить в океан, в белую бесконечность. — Существует заговор... Все готово к взрыву... Вас провоцируют, побуждают к действию... Как только вы станете действовать, вас уничтожат... Я говорил об этом Чекисту, Партийцу, Главкому. Пытался внушить эту мысль Прибалту, Премьеру, Профбоссу — Белосельцев приглушил голос, будто боялся, что из моря, как подводная лодка, всплывет огромное ухо и с хлюпаньем волн всосет звуки. — Бойтесь Первого Президента... Он вас станет толкать, провоцировать...
Зампред ступал по шипящим волнам, перешагивая седые. серебристые бревна, обломки мачт и бушпритов. Внимал Белосельцеву. И тому казалось, что все это известно Зампреду. Все было ошибкой творения, проявлением ненужной, неверно возникшей жизни, стремившейся себя уничтожить.
— У Второго Президента — энергия, деньги, нарастающий класс, воля к власти!.. Но нет структур — армии, госбезопасности, партии!.. Его задача — все это взять... Ему мешаете вы, Чекист, Партиец, Главком... Вас надо убрать и срезать... Вас заманят в ловушку, отсекут от структур и срежут... Есть сговор Второго и Первого...