Последний солдат Третьего рейха
Шрифт:
Закончив мыться, мы опрокинули воду из корыта в дыру, проделанную в избе. О том, чтобы выйти наружу, и речи быть не могло: градусник показывал минус пятнадцать, а все были раздеты. Вылив воду, мы разломали корыта и пустили их на топливо. Гальс принялся жевать кусок мыла. Смеясь, он объяснял, что соскребает грязь с внутренностей: они такие же грязные и в них столько же вшей.
— Пусть теперь заявится хоть полк русских. Я чувствую себя обновленным, — заявил он.
Неожиданно растворилась дверь. В избе тут же повеяло холодом. Мы заругались на вновь пришедших. Но руки
Солдаты продолжали опустошать карманы шинелей. Наши изумленные крики сотрясли стены.
— Откуда это у вас? — спросил кто-то.
— Эти чертовы бюрократы припрятали. Нашему повару такое и не снилось. Готовы были сбежать с этим добром, когда мы пришли. Как они разозлились! Сказали, что доложат о том, что мы украли их собственность. Кого они пытаются провести? Я скажу им, куда засунуть их рапорт!
Все принялись уплетать деликатесы. Глаза Гальса вылезли из зрачков.
— Не ешьте мою долю, — сказал он, натягивая мокрую одежду. — Я должен сам это увидеть. Принесу еще. Они что же, думают, мы будем подставлять грудь под пули, а они тут жрать станут до отвала! Не выйдет!
Гальс завернулся в телогрейку и вышел на мороз. С ним пошел Зольма — молодой солдат, наполовину венгр, наполовину немец. Он попал в армию примерно при тех же обстоятельствах, что и я. В это время пастор Пфергам при помощи обер-ефрейтора Ленсена и Гота, второго номера, поделили пищу. Пришлось разрубать бекон кирками: штыки оказались слишком тупыми. Пфергам оставил свою религию на восточном берегу Днепра и теперь ругался, как язычник.
— Только подумайте! Сколько кишок мы выпустили этой штукой, а тут она не может справиться с паршивым беконом!
— Одолжи у взрывников динамит, только побыстрее!
Всем досталось поровну. Товарищеский дух вермахта не умер. При обычных обстоятельствах мы бы поостереглись доверять друг другу, а сейчас каждый чувствовал себя в ответе за всех. Бюрократия, царившая в спокойной обстановке Бобруйска, скорее не разгневала, а удивила нас. Мы считали справедливым похитить у них деликатесы. Мы еще стремились к порядку, о котором столько говорилось в учении национал-социализма, и не считали за людей тех, кто припрятал еду, пока солдаты умирали в боях.
Пфергам разглагольствовал на эту тему, не переставая жевать.
Солдаты живут настоящим: ведь за нами постоянно охотятся. И слишком долго рассуждать — пустая трата времени. Если есть что пить и есть, почему бы не воспользоваться этой возможностью, почему бы не любить, а не слагать серенады о волосах девушки или ее глазах. Время не терпит. Любая минута может оказаться последней.
Мы положили порции Гальса и Зольмы им в каски. Опустошая бутылки, затянули песни. Наши друзья, в которых проснулась жадность, так и не вернулись. Их поймали, когда они вырывали из рук чиновника бутылку коньяка, и дали шесть дней карцера. Позднее Гальс не мог без ругани вспоминать
Спокойная ночь… Тихая ночь… Рождественская ночь! По лабиринтам траншей севернее Бобруйска гуляет ветер. Роты занимают позиции, подготовленные войсками, ушедшими на запад к границе с Бессарабией еще два дня назад. Вскоре наверняка начнутся бои Крах Южного фронта вынудил нас отступить и перегруппироваться. К нам неотступно приближались советские войска. В сектор прибывали все новые подкрепления. Мы предчувствовали, что схватка будет жестокой.
Вокруг была холмистая и лесистая местность. Танки и подвижная артиллерия застыли в кустарнике. Мы опустошили все склады с провиантом. Командир устроил трехдневную попойку в качестве компенсации за предстоящую резню.
Наступило Рождество 1943 года. Несмотря на жалкое положение, нас, будто детей, которых давно лишили радости, охватили ностальгические чувства Под стальными касками зашевелились давние воспоминания. Одни заговорили о мире, другие о детстве, которое было еще в недалеком прошлом. Они пытались говорить твердым голосом, но голоса предательски дрожали. Весрейдау обошел окопы, поговорил с солдатами и сам не смог отрешиться от воспоминаний. У него, несомненно, были дети, с которыми он хотел бы провести время. Иногда он замолкал, глядя в темное небо. На его длинной шинели застыли сосульки, будто украшения рождественской елки.
В течение этих четырех дней единственной нашей проблемой был холод. Находившиеся на линии взводы постоянно сменяли друг друга, а ночи, бывшие особенно тяжелыми, делились надвое. Но с каждым днем все чаще уходили в госпиталь солдаты с воспалением легких. Да и меня дважды вносили в избу и приводили в сознание. На лицах, особенно в уголках губ, появились болезненные трещины. К счастью, еды хватало. Поварам дали указание включать в пищу как можно больше жира. Провиант прибывал регулярно, и наш повар, Грандск, готовил жирные супы, полные масла.
Несмотря на неудобства, эти меры приносили плоды. Повара выучились секретам стряпни у русских. Кроме того, мы мылись в бане, переходя от горячего пара к холодному душу. Наши сердца едва не переставали биться, но такой контраст действовал благотворно.
— Воспользуйтесь этим на всю катушку, — говаривал Грандск. — Ешьте до отвала и радуйтесь. Ведь в Германии даже дети голодают.
К несчастью, Грандск не ошибался. Как написала Паула в письме, дошедшем до меня всего за шесть дней, рационы питания в Германии сильно ограничили. С каждым днем мы все ближе подходили к границе, расстояние до дома становилось меньше.
Как-то утром по сигналу фельдфебеля мы, едва успев протереть глаза, выскочили из протопленной избы. На расстоянии двух километров от Бобруйска обнаружили соединение советских танков. Нас ударило словно топором мясника Каждый занял свою позицию.
На западе воздух сотрясли разрывы. На минное поле вступили русские танки, напоминавшие разъяренных быков. Теперь настала их очередь взлетать на воздух. Наблюдатели смотрели в бинокли Танки попытались уйти тем же путем, каким появились. Наша артиллерия молчала, предоставив дело минам.