Последний Совершенный Лангедока
Шрифт:
А вообще, площадь знаменитая. У тебя за спиной когда-то стояло здание Театра кукол, ещё дореволюционное, а вот там, слева, где сейчас стоянка, был Театр «Современник».
– А Булгаков-то причём?
– Так ведь здесь давал гастроли чёрный маг! Видишь зал Чайковского? До революции здесь был театр Шарля Омона. Ну, конечно, никакой не театр, а кафешантан с порнушкой, а может, и с номерами, не знаю. А рядом с ним, там, где сейчас Театр Сатиры, до революции был цирк Никитина. Омон разорился и сбежал из России, его театр отдали Мейерхольду, а в цирке открыли
Потом театр Омона снесли и начали строить театр для Мейерхольда, но старик постоянно менял требования к проекту и изрядно надоел архитекторам. Когда в тридцать девятом его арестовали, театр быстренько переделали в концертный зал, его ты и видишь.
– А за что арестовали Мейерхольда?
– По-моему, ни за что. Ему же к семидесяти уже было, какой из него враг народа? Но характер у Мейерхольда был – не дай бог. Наверное, обидел кого-нибудь, а тот возьми, да и донос напиши. По тем временам – достаточно.
– А Булгаков был знаком с Мейерхольдом?
– Чего не знаю, того не знаю. Но вот то, что Михаил Афанасьевич режиссуру Всеволода Эмильевича не любил и ядовито вышучивал, – факт. Помнишь, в «Роковых яйцах»:
«Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами» …
А в «Двенадцати стульях» режиссёр театра «Колумб» Ник. Сестрин – это тоже Мейерхольд.
У входа в концертный зал старухи с беспощадными глазами продавали календари с портретами Сталина и монархическую литературу. Сторонницы различных политических убеждений привычно и вяло переругивались.
– Что это? – удивилась Ольга.
– Заповедник гоблинов. Не обращай внимания, они безобидные.
На театральных афишах старательно кривлялись немолодые актёры в диковатых костюмах. Смотреть на них было неприятно.
И вот – Садовая, 221б.
– И правда, совсем рядом… – сказала Ольга, разглядывая зажатый безликими домами узкий двор. – Как-то я иначе себе всё это представляла. Знаешь, по-моему, Воланда здесь не было, я его не чувствую. И Коровьева не было, и Геллы. Просто двор.
– Булгаковская Москва ушла, – вздохнул я. – Вообще-то, у каждого поколения она своя, но сейчас город меняется как-то уж слишком быстро.
Ольга внимательно посмотрела на меня:
– И тебе это не нравится?
– Нет. Я давно уже живу в чужом городе. Это не моя Москва. Слишком много людей, машин, полированного стекла и рекламы. Москва всегда была тихим, зелёным, немножко сонным городом. Старые дома с арками, в которых были вросшие в асфальт чугунные ворота, заросшие кустами дворики с гипсовыми памятниками забытым военным и растрескавшимися вентиляционными шахтами бомбоубежищ, самодельные лавочки, столы для
– Парижане тоже проклинали барона Османа, а теперь этот город – столица мира. Наверное, по-другому не бывает.
– Наверное. Пойдём на Патриаршие, это недалеко. Там уже другая Москва.
Патриаршие встретили нас уютным шелестом листвы, запахом воды и чириканьем воробьёв. По дорожкам прогуливались моложавые бабушки с колясками, студенты на лавочках потягивали пиво и листали конспекты, кто-то дремал на откосах пруда, рискуя свалиться в воду. Было тихо и сонно.
– Ой, а это кто, Шрек?! – округлила глаза Ольга.
– Ну, да, памятник не задался, но не настолько же. Это Иван Андреевич Крылов, великий русский баснописец.
– Совсем не похож. Подойдём поближе?
– Да ну его. Нам вон туда.
Я взял Ольгу за руку, и как только её узкая прохладная ладошка легла в мою ладонь, мир вокруг исчез, мы оказались словно в прозрачной сфере, которая делала нас невидимыми для прохожих.
– Вот на этой лавочке сидели Берлиоз с Бездомным, когда к ним подошёл Воланд.
– А трамвай?
– Трамвай ходил здесь. То есть на самом деле трамвай здесь никогда не ходил, Булгаков его придумал, а вот Аннушка-Чума была, она жила с Булгаковым в одной коммуналке на Большой Садовой, торговала самогоном. Сядем?
– Страшно…
Не размыкая рук, мы опустились на скамейку. Я хотел что-то сказать, но Ольга сжала мою руку:
– Смотри!
По аллее, не торопясь, в сторону Тверского бульвара шла пара – высокий русоволосый мужчина в сером костюме вёл под руку женщину в красивом летнем платье.
– Это они… – прошептала Ольга. – Господи, не может быть…
Мужчина и женщина были так увлечены разговором, что не смотрели по сторонам.
– Оль, о чём ты? У него цифровой Canon на шее. Это просто туристы. Наверное, совпадение. А у тебя фантазия разыгралась.
– Не бывает таких совпадений, – убеждённо возразила Ольга. – И место здесь такое… Где же им ещё гулять?
…и нас закрутили узкие горбатые переулки, пыльные и странно пустые в свете угасающего дня. Ольга читала названия на навигаторе:
– Хохловский переулок, Малый Трёх… Трёхсвятительский, Хитровский… Какие странные названия… Где это мы?
– Ты же сейчас сама прочитала название. Это Хитровка. Когда-то – самый разбойничий район города. А сейчас, пожалуй, последний нетронутый уголок старой Москвы. Я специально провёз тебя по кругу.
– Очень крутые улицы…
– Москва стоит на семи холмах, это – один из них, называется Ивановская горка. А на самом верху – Ивановский монастырь. В его темнице сидела Салтычиха. В подземной камере, без света, без свежего воздуха. В церковь её тоже не водили. По легенде в стене храма пробили отверстие, через него она и слушала литургию. Между прочим, в тюрьме она провела тридцать три года, пережив заточившую её Екатерину. Хочешь, подъедем, посмотрим?