Последний старец
Шрифт:
Отец семейства Александр Иванович Груздев вернулся с фронта в 1918-м. «Тятю по болезни демобилизовали из армии, и выдался тут голодный год, — вспоминает о. Павел в «Родословной». — Вся наша семья в количестве девяти человек двинулась от голода в Саратовскую губернию, Аткарский уезд, село Земляные Хутора. По дороге у мамы в Москве родился сын Борис. По прибытии в это село тятя с дедком нанялись в пастухи. Разразилась эпидемия тифа, жертвой которого стали два брата Алексей †25 марта и Борис, умер в Троицу 1919 года. Помяни их, Господи!
В конце лета тиф свалил и тятю, но каким-то чудом, именно
Весной 1920 года возвратились на родину, и тяте пришлось отделиться от матери. Дали фатеру, нежилой Кузин дом, дали на полдуши земли. Наги и босы, земли-то дали, а чем сеять? Аух, и вот игумения Августа из сострадания дала на время лошадь и семян. Слава Богу — посеялись».
Пока семья Груздевых мытарствовала на чужбине, Мологский Афанасьевский монастырь из обители иночествующих превратился в Афанасьевскую женскую трудовую артель. Умерла игумения Иннокентия, которая в тревожные дни восемнадцатого года привечала в обители Патриарха Тихона.
— Павёлко! Со владыкой-то в баньке помойся! — словно из далекого прошлого звучат теперь эти ласковые слова.
Конечно, отроком Павел Груздев не мог знать о тех гонениях, которые обрушились на предстоятеля Русской Православной Церкви в те страшные годы.
После того, как Патриарх Тихон во всеуслышание осудил расстрел государя Николая II — кровавую расправу не только над помазанником Божиим, но и над всей семьей его, чадами и домочадцами — участь святителя была предрешена. «Наша совесть не может с этим примириться, — мужественно заявил Патриарх Тихон в проповеди после Литургии в праздник Казанской иконы Божией Матери 8/21 июля 1918 г. в Казанском соборе, находившемся по соседству с Кремлем. — Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточат в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы всё это претерпеть…»
Патриарх совершил панихиду по убиенному императору и благословил «архипастырей и пастырей молиться о сем на местах». В сентябре 1918 года святитель Тихон успевает еще посетить милый его сердцу Ярославль и Ростов Великий, но уже через два месяца последовал первый арест Патриарха, за которым аресты и покушения на жизнь предстоятеля Русской Православной Церкви уже не прекращаются до самой его кончины в Благовещенье 1925 года.
Мологский Афанасьевский монастырь, в свое время сохранивший верность опальному Патриарху Никону, теперь, словно принявший благословение самим пребыванием Патриарха Тихона в обители в переломном 1918 году, в каких-то глубоких тайниках сокровенной монастырской жизни продолжает хранить верность святителю, открыто заявившем в своем отпечатанном в пяти миллионах экземпляров Письме к Совету народных комиссаров:
«Вы обагрили руки русского народа его братской кровью; прикрываясь различными названиями — контрибуцией, реквизицией и национализацией, — вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж(…). Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть и заглушили в нем сознание греха. (…) Вы наложили свою руку на церковное
И что еще скажу. Недостанет мне времени (Евр. 11,32), чтобы изобразить все те беды, какие постигли нашу Родину. Не буду говорить о распаде некогда великой и могучей России, о полном расстройстве путей сообщения, о небывалой продовольственной разрухе, о голоде и холоде, которые грозят смертью. (…) Все это у всех на глазах. Да, мы переживаем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгладится из души народной, омрачив в ней образ Божий и запечатлев в ней образ зверя»
После революции были национализированы все монастырские земли — не стал исключением и Мологский Афанасьевский монастырь. Теперь он обязан выплачивать арендную плату Мологскому уездному земельному управлению. Отныне Уземотдел становится полновластным хозяином всей бывшей монастырской собственности с правом в любой момент ликвидировать монашескую артель.
Первоначальная регистрация Афанасьевской женской трудовой общины произошла 5 марта 1919 года — еще была жива игумения Иннокентия. «Этой величественной стройной монахине», как пишет о ней о. Павел, пришлось принять на себя главный удар и тяжкую скорбь «переорганизации» древней обители в пролетарскую коммуну. Но по сути жизнь в обители мало изменилась: так же шли службы в монастырских храмах, так же все трудились на послушаниях, так же сдавали продукцию. Только монахини не носили монашеских одеяний, да пришлось им потесниться в монастырских кельях. «Большую часть помещений реквизировали, — вспоминает о. Павел, — а оставшихся насельниц, тружениц и тружеников артели, уплотнили. Выделили под жилье небольшой флигелек, но в храм, слава Богу, дозволяли ходить молиться».
Процесс непрерывной экспроприации и реквизиции продолжается день за днем. Если в августе в обители имелось 20 лошадей, то к осени 1919 года их количество сократилось вдвое: «9 лошадей годных к работе и одна старая», — перечисляет игумения Иннокентия в «Описи живого и мертвого инвентаря, находящегося в ведении Мологской трудовой женской общины при Афанасьевском монастыре». Судьба Громика, Соловья, Кубарика, Ветки, Нельки, Бархатного и многих других стала зависеть от распоряжения начальства Уземотдела, от всех превратностей революционного военного времени.
«Мобилизационное Отделение сообщает, что оставляя 8 лошадей для Афанасьевской общины, руководствовались ст. 6 Декрета Совета Рабоче-Крестьянской Обороны от 18 декабря 1918 года, по расчету одной лошади на семь десятин пахотной земли. В Афанасьевской общине наличие лошадей — 12, пахотной земли, согласно сообщения отдела Церковно-Монастырских имуществ — 53 десятины; следовательно, исходя из этих соображений, 4 лошади были предназначены к мобилизации. В данное время мобилизация и обязательная покупка временно отменены, ввиду чего и лошади указанной общине возвращены».