Последний старец
Шрифт:
Старики говорят: Так вот парню отдайте документы.
— На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.
«Идем, — вспоминал о. Павел. — Господи, глядим: «моншасы да шандасы» — не по-русски всё крутом-то. Я говорю: «Ребята, нас привезли не в Россию!» Пришли в этот дом — комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.
— Здравствуйте.
— Чего надо?
— Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.
— Э! — скорчилася вся. — Давай уходим! А то звоним будем
— Ах ты, зараза, еще убьют!
— Завтра в 9–10 часов приходим, работа начнем! Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куды идти-то?
Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. «Вон тюрьма», — говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:
— Передачи не передаем, поздно!
— Милый, нас возьмите! Мы арестанты!
— Убежали?
— Вот вам документы.
— Это в пересылку. Не принимают. Чужие.
Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?
— Ребята, нас там нигде не берут!
— А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!
«Что ж, дедушки, пойдемте». А чё ж делать? В город от боимся идти, по загороду не помню куда шли напрямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян — бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось — небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь всё, пересылка… А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку — нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!
Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке.
— Ой, сынок, жив!
— Жив, отцы, жив.
Умылись в реке — река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:
«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Силъне: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас.
От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце…» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит: «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»
А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты!
А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе, Господи!» Во городе большом
есть церковь новая.
Воздвигла Божий дом
сума торговая.
И службы Божий
богато справлены.
Икон подножия
свечьми уставлены.
И
сперва помолится.
Поклон земной кладет,
кругом поклонится.
И клира стройное
несется пение.
И дьякон мирное
твердит глашение
о тех, кому в удел
страданье задано…
А в церкви дым густой
стоит от ладана.
«Выходим из церкви, — продолжал рассказ о. Павел, — а народу-то, старух-то около паперти! Увидали нас: «Це ж арестанты, це заключенные, це голодающие!» Там украинцы в основном. Матушки! Кто поляницы — хлеб так у них зовут, кто сушеных дынь, кто соленых арбузов, макитры с медом — кто чего нам навалили!
— Сынок, не утруждай желудок, — предупреждает меня старик, — лопнет с голоду-то!
— Батюшка, ем, да и лишка вроде, а охота…
— Ну, сытый?
Взял этот старичок буханку хлеба — поляницу, перекрестил, поцеловал и говорит:
— Спасибо вам, добрые люди! Вы нас, несчастных, на земле накормили, а вас Господь на небе накормит.
Дает мне буханку, второму старику — буханку. Идем городом, он спрашивает: — Парень, ты монах?
— Рясофорной.
— Где жил?
— В Хутыни.
— А я — грешный архимандрит Ксенофонт Верхотурского монастыря.
— Благослови, батюшка!
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
— А ты кто, старик?
— А я грешный иеромонах Елисей, Соловецкого монастыря ветеринар.
— Благослови, батюшка!
— Бог благословит!
Идем — мы всех богаче! Буханку хлеба-то я дорогой съел. Есть охота! Приходим в это учреждение, в комендатуру. Тут уж не по номерам, а по фамилиям:
— Груздев!
— Да.
— Ну, что — святоша?
— Ребята, какой уж святоша, я грешный и окаянной.
— Работать можете?
— Да могу, наверно.
— Так вот что, заключенный Груздев, отправляем вас в Облстройконтору, там вам дадут работу.
— Давайте, ребята…»
Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. Настоятелем Петропавловской церкви был протоиерей Владимир Осипов. Исповедуя стариков, узнал он, что они служители церкви и обещал похлопотать за них. Восьмидесятилетнего архимандрита Ксенофонта определили вскоре в Петропавловскую церковь алтарником, сказав ему при этом в комендатуре: — А ты, дедушко, ступай в храм, тебя попы приютят. Иеромонаха Елисея отправили в колхоз, заведовать
фермой — видимо, сочли его трудоспособным. Отцу Елисею было 60 лет, да к тому же он имел специальность врача-ветеринара. А Павла Груздева в областной строительной конторе поставили на камнедробилку:
— Тебе, святоша, только камни дробить… У нас никто план не выполняет, а ты и подавно!
Жил он первое время в подвале школы вместе с другими ссыльными, много там было разного народа: и баптисты, и националисты, как говорил о. Павел — «до фига».
«Пришел на работу, — рассказывал батюшка, — как поглядел, а камни-то вот такие! Но план надо выполнять. Кувалду дали.