Последний воин. Книга надежды

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Сторожи, Анар, сторожи. Как бы мясо не уволокли в небо.

Улен, потянувшись, спросил:

— Как же мы домой доберёмся, коли ты встать не можешь?

— Домой можно и катом, — обнадёжил охотник.

2

Пашута недели две жил на хуторе у Раймуна Мальтуса, обогрелся, опамятовался. В тихую скважину его забросила судьба. Хутор — двухэтажный дом, островерхий, с пристройками и просторным двором — примостился возле соснового взгорья, в километре от шоссе, точно обронённая память об ушедших временах. В белом зимнем колючем пространстве только заиндевелые электропровода связывали хутор с обитаемым миром. И хозяин — месту под стать, нелюдимый, диковатый, даже по обличью смурной —

будто с двумя растрёпанными рыжими бородами — одна где ей положено, а вторая на голове торчит ввысь золотым снопом. Поначалу Пашута посчитал его тупым жуком-трудягой, но куда как ошибся. У Раймуна своя философия, которую он расточал в присловьях. Почёсывая кирпичную щеку, изрекал, к примеру, так: все люди — скоты, нажрались и скачут, заболеют — плачут. Или: человек не оттого плох, что впопыхах живёт, а оттого, что помирает, не успев родиться. Но такие затейливые фразы Раймун позволял себе редко, когда был в духе, обыкновенно отделывался маловразумительным бурчанием: «Да уж…», «куда там…», «ну да ещё, буду я…». Пашута вселился к нему то ли работником на харчи, то ли на зиму постояльцем. При первой встрече, когда морозным утром Пашута постучал железной подвеской в дверь, чудом миновав двух коренастых овчарок, посаженных на длинные цепи, Раймун отнёсся к нему как к шпиону. Долго, не пуская дальше порога, изучал «мандат», выданный проводницей в поезде. Заломив допотопные очки па лоб, спросил:

— А кто такая эта Настя?

Пашута озадачился.

— Как же? Сестра ваша двоюродная. По-научному — кузина. Забыли разве?

— Нету у меня сестёр, парень… Ну, а тебе она кто?

— Благодетельница моя… От гибели спасла человеческим сочувствием и лаской.

Они померились с Раймуном взглядами, как толчками.

— И зачем она тебя прислала?

— Сказала, вам работник нужен для помощи по хозяйству.

— А чего ты умеешь?

— Всё умею, — Пашута скромно потупился.

Хозяин усмехнулся, вовсе снял с себя очки и сделал загадочный вывод:

— Значит, от тюрьмы спасаешься, парень. И меня хочешь под монастырь подвесть. Настена вечно якшается с разным отребьем.

Пашута отпираться не стал, понял, это лишнее.

— Не тюрьмы страшусь, оговора. Злой язык опасней пистолета. Но вам, любезный хозяин, со мной никаких хлопот не будет. В крайнем случае и вашу любую вину на себя возьму.

Раймуну ответ гостя понравился, и он пустил его в дом. Поселил в небольшой комнатке, опрятной и светлой, где стояли широкая деревянная кровать и старинный шкаф с резьбой и инкрустацией. В этой комнатке ночами Пашута спал так сладко, как в далёкой юности, когда сон нисходит звонким дурманным маревом.

На выходные из города приезжала племянница Раймуна, молодая женщина с сокрушительным именем Лилиан, уменьшительно — Лялька или Лили. Статная, с тяжёлой поступью, пышнотелая, она была схожа с родным дядей, богатырского сложения мужчиной, но характером — общительная, приветливая — пошла, видно, в иную породу. Когда Раймуну надоедало её птичье щебетанье, он брюзгливо изрекал:

— В кого ты только уродилась, беспутная.

Симпатия, которой она с первых минут знакомства прониклась к несчастному, по её мнению, постояльцу, быстро приняла легкомысленный оттенок. Она брала его за руку, когда о чем-нибудь спрашивала, невзначай прижималась литым бедром и явно манила смеющимся взглядом куда-то за пределы хуторского хозяйства. Обескураженный простотой, с которой она предлагала ему благодать, Пашута уже в первый день сумел разок-другой крепко притиснуть её в сенях. Но это с ним произошло как бы помимо его воли, и Лилиан, дурашливо вырываясь, с томительным вздохом попеняла:

— Рази так можно, Павел Данилыч? У меня ведь муж в городе есть.

Но в том-то и штука, что как раз на ту пору мужа у неё не имелось. Это была загадочная история. Супруг Лилиан, по её словам, известный в городе монтажник-верхолаз, мужчина отчаянного темперамента и храбрости, бесследно исчез перед ноябрьскими праздниками. Причём пропал дважды. Перед тем по городу поползли панические слухи, будто в подвале какого-то дома нашли истерзанную и убитую семилетнюю девочку. Такие слухи в городе возникают время

от времени, как эпидемия, им мало кто верит, но все ужасаются и стараются оберечь детей от возможного злодея. Говорили, что это проделки маньяка, который сбежал из сумасшедшего дома в Москве, а теперь ему объявлен розыск по всей стране. Слух слухом, а по вечерам на тихих улицах дежурили усиленные наряды дружинников и заботливые мамаши с воплями загоняли своих крохотулек по домам. Возвращавшиеся с ночной смены рабочие поймали подозрительного путника, профилактически его отдубасили, но в отделении выяснилось, что это всего лишь командированный из Риги, заплутавший после незатейливого любовного свидания. Этот случай вызвал в публике новую вспышку истерии. За ужином Лилиан, как чувствовала, умоляла мужа быть на улицах поосмотрительнее и не шляться до ночи, как он взял моду последнее время, якобы уходя к приятелям сразиться в преферанс. Муж её высмеял, дескать, он уже не мальчик, чтобы опасаться неведомого злодея. Но в тот вечер на всякий случай положил в карман складной нож. И пропал. Но не безвозвратно. Три дня его нигде не было, ни на работе, ни дома. Лилиан пошла в милицию и заявила об исчезновении мужа. В отделении дежурил сержант, который, оказывается, знал её мужа. Он попытался её утешить.

— Кому он нужен, твой бугай? Ты что? В прошлом году, когда его из пивной забирали, троих наших ребят раскидал. Во — до сих пор зуб качается. А ты говоришь — пропал! Погоди, объявится. Такие не пропадают.

— А где же он сейчас?

— Может, у родственников?

— Нет у него родственников. Он с Кубани.

Сержант глубоко задумался, и хотя у него были кое-какие предположения, он предпочёл ими не делиться. Пообещал только принять меры. Этой фразы Лилиан не поняла и вернулась домой в горе и недоумении.

Образованный сосед из третьего подъезда — по красноречивому намёку Лилиан, её тайный воздыхатель, — посоветовал дать объявление в газету. И предложил помочь составить это объявление. Но давать его не потребовалось. Как раз когда они с соседом, склонившись над кухонным столом, мороковали, как поскладнее написать, муж и вернулся. Причём вошёл в квартиру неслышно, как призрак. Первым делом он вышвырнул учёного соседа за дверь, а потом сел на стульчик у вешалки и точно онемел. Тщетно Лилиан приступала к нему с расспросами, он только пыхтел, набычась. А когда она попыталась приласкать его по-супружески, так её отпихнул, что она летела через весь коридор до самой кухни.

Пашута отчётливо представил себе летящую по коридору шестипудовую Лилиан и в этом месте рассказа непочтительно хмыкнул.

Лилиан вспомнила, как ей было очень страшно, потому что муж был как бы не живой и не мёртвый. И не пьяный. А словно погруженный в жуткую думу, которая его сковала. Раньше он никогда не сидел в коридоре под вешалкой. И не молчал так упорно. Наверное, целый час так прошёл, кошмарный час.

А потом он пропал вторично. Вот только что был — и нет его. Испарился. С тех пор второй месяц минул…

— Ну как это испарился? — допытывался заинтригованный Пашута. — Так не бывает. Ну что он— встал, пошёл к двери, открыл дверь… Так ведь?

— Нет. Сидел — и всё. Он ростом до потолка, я бы заметила, как он встал.

— Погоди, Лилиан. Может, тебе это привиделось, приснилось?

— Да, привиделось… А как же сосед? Он на другой день жаловался, у него весь бок вздулся. Хотел на моего в суд подавать за оскорбление личности, да уж не на кого было подавать.

Лилиан глядела безмятежно, коричневые глаза туманом подёрнуты. Поди разбери, что там в глубине прячется. От ужаса тесно прижалась к Пашуте, и он утешающе погладил её по спине.

— Найду я тебе мужа, не волнуйся. Из-под земли выну, а найду. Я на пропащих людей самый главный розыскник по Союзу. С делами управлюсь и приеду к тебе искать.

Но он всё-таки ей не поверил до конца и пошёл узнать правду к Раймуну. Тот и слышать не хотел о свояке, лишь скособочил диковинную гримасу, выражавшую запредельное презрение, а когда понял, что Пашута добром не отстанет, изрёк очередную мудрость: род, мол, человеческий погибает во смраде, но жалеть не о чём, туда ему и дорога, раз такие твари, как его свояк, почитаются за людей.