Последняя Ева

Берсенева Анна

Тоненькая струна дрогнула и ожидающе замерла.

– Ева… – медленно произнес Лев Александрович, глядя ей прямо в глаза. – Нам с вами незачем делать из этого секрет, мы… Я уже не слишком молод, в моем возрасте редко что-либо происходит спонтанно. Не скрою, вы стали мне дороги за время нашего знакомства, я испытываю постоянную потребность в вас, а для меня это значит очень много. И мне кажется, я тоже вам… не совсем безразличен. Я ошибаюсь?

Ева смотрела в его чуть удлиненные карие глаза, красивая форма которых подчеркивалась плавным рисунком широких бровей, и пыталась понять: какое чувство вызывает в ее душе его взгляд? Но душа ее молчала, и Ева

не знала, что ему ответить.

Но обидеть его она, во всяком случае, не хотела. Да и чем она могла его обидеть? Лев Александрович спросил, правда ли, что он ей небезразличен. Это было правдой.

– Вы не ошибаетесь, Лев Александрович, – сказала Ева. – Мне очень приятно с вами, очень хорошо. И мне дорого то, о чем вы сказали – что я нужна вам… Для меня это тоже очень много значит… в силу ряда обстоятельств, – невесело усмехнулась она.

– В таком случае, Ева, я прошу вас… – Продолжая вглядываться в ее глаза, он подошел совсем близко и взял ее руку в свои мягкие ладони. – Я прошу вас: останьтесь сегодня здесь. Это очень с моей стороны серьезно, меньше всего мне хочется сейчас, чтобы вы ушли.

«А мне – чего мне хочется сейчас? – медленно, как о посторонней, подумала Ева. – Да, мне тоже не хочется уходить, это точно. Тогда, значит…»

– Я останусь, Лев Александрович, – сказала она. – Откуда можно позвонить?

– Сейчас, Ева, одну минутку! – Радость мелькнула в его глазах, мгновенно осветив лицо таким теплым огоньком, что Евина скованность сразу ослабела. – Сейчас же принесу телефон, черт, куда же я его задевал?..

Телефонную трубку он принес из комнаты, которую назвал кабинетом, а сам тут же вышел, чтобы не мешать разговору.

Ева думала, что мама, может быть, испугается, услышав, что она не придет ночевать. Все-таки история расставания с Денисом была свежа в памяти у домашних, и Еве часто казалось, что они относятся к ней после ее болезни как к стеклянной. Конечно, они знали о существовании Льва Александровича – как они могли не знать, когда он звонил почти каждый день? Но все-таки…

К ее удивлению, голос мамы звучал совершенно спокойно.

– У Льва Александровича? – переспросила она. – А ключи у тебя есть? Мы, может, с утра на дачу поедем. Или ладно, дождемся тебя.

– Не дожидайтесь, мам, – улыбнулась Ева. – Есть у меня ключи, все в порядке.

– Ну и хорошо тогда. Спокойной ночи!

Это была странная ночь! Ева сама не понимала, что странного во всем, что с нею происходит. Вернее, она не находила слов, которые точнее называли бы происходящее…

Она все-таки выпила немного «Амаретто» с горьковатым привкусом миндаля и, к собственному удивлению, почувствовала не обычную в таких случаях головную боль, а приятное тепло во всем теле.

– Видите, я же вам говорил, – глядя на нее с улыбкой, произнес Лев Александрович. – Хорошие напитки веселят душу, а не угнетают.

В гостиной стояли только два больших кресла с резными подлокотниками и зеленой шелковой обивкой; бокалы и бутылки пришлось поставить на пол. Ева пила ликер маленькими глотками и чувствовала, что время стало таким же тягучим, как этот густой сладкий напиток.

Она не знала, чего ей хочется, и понимала, что едва ли ждет близости – во всяком случае, не думает об этом с горячим нетерпением. Но тягучесть минут будоражила ее, словно нарочно требовала какого-то ожидания…

Лев Александрович выпил виски и замолчал, глядя в Евины глаза так, как будто хотел прочитать в них что-то особенное.

– Я все-таки должен вам объяснить… – сказал он наконец. – Я должен вам

как-то объяснить причину своего смятения – там, перед Гришей. – Он почувствовал, что Ева хочет возразить, и быстро произнес: – Только не говорите, что вы этого не заметили, Ева! Все было слишком очевидно. Конечно, я легко мог поставить его на место. Если бы это был не он… Вернее сказать, на его месте могли бы быть и другие люди, с которыми меня связывают такие же воспоминания. А этих людей много, очень много, и воспоминаний много! И я точно так же не знал бы, что делать… Эти воспоминания трудно пересказать, Ева, разве перескажешь жизнь? – порывисто произнес он и вопросительно посмотрел на нее. – Но поверьте, это лучшее, что у меня есть: та творческая беспечность, в которой все мы пребывали… Да, была травля Солженицына и Пастернака, но ведь это только читателям газет она казалась такой всеобъемлющей. А на самом деле был Союз писателей, который мы все любили, несмотря ни на что, который всех объединял не просто вокруг кормушки, как теперь принято говорить. – Он налил себе вторую рюмку виски, быстро опрокинул ее в рот и, завинтив пробку, решительно отставил бутылку в сторону. – Помню, я только заходил в этот дом на Поварской, видел мраморную Венеру у лестницы, огромное зеркало – и тут же чувствовал такой счастливый холодок: вот, я дома, среди своих. В холле старый Михалков сидит в кресле, беседует с каким-то испуганным графоманом… А уж Пестрый буфет, а уж Дубовый зал! Об этом говорить даже трудно, – махнул он рукой. – Какие вечера были, какие разговоры велись: пьяные, счастливые, ни о чем практическом – о стихах, о смысле жизни… Юмор какой был искрометный, хоть у Гриши того же. Где еще такое возможно? Поверьте мне, нигде, ни в одной другой стране! И вот теперь все стоит на прежних местах, но из всего ушла жизнь…

Ева прекрасно понимала, о чем он говорит. Если даже у нее, не имевшей отношения ни к чему подобному, возникло горькое чувство тогда, в Писательской лавке, – то что говорить о тех, для кого все это было целой жизнью?

– Мне самому трудно определить, в чем же я неправильно себя повел, когда всего этого не стало, – медленно произнес Лев Александрович.

– Мне тем более это непонятно, – сказала Ева. – Вы считаете, что должны, как этот ваш Гриша, бить себя кулаком в грудь в ресторане?

– Не считаю, – улыбнулся он. – Да мне, по правде сказать, и трудно себя представить в таком амплуа. Но стыд я перед ним все равно испытываю, и ничего не могу с этим поделать… Хотя что я сделал плохого? Ну, начал писать слова для эстрадных песенок, пошлые слова, я понимаю – такие, каких от меня ожидали. Ну и что? Что я, убил кого-то, зарезал? Лучше было бы милостыню просить, одалживая у всех подряд «на недельку»? К тому же друзья были на Западе. Между прочим, я с ними еще в те времена познакомился, когда это совсем не приветствовалось. И стихи я писал такие, за которые здесь ничего нельзя было получить, кроме обвинений в буржуазном авангардизме. Вот друзья и помогли – устроили лекции, стипендии…

– А какие лекции, Лев Александрович? – заинтересовалась Ева.

Она обрадовалась, что разговор наконец оживился, что исчезло ощущение неизбежного ожидания.

– О современной русской литературе, – ответил он. – Я понимаю, о чем вы хотите спросить: неужели у нас не было лучших специалистов, чем какой-то не слишком знаменитый поэт? – Он улыбнулся. – Были, конечно! Литературоведов пруд пруди, профессоров навалом. Но дело в том… – Он бросил на Еву быстрый взгляд. – Дело в том, что им там все это не очень нужно, понимаете?