Последняя глава
Шрифт:
— Скажи ты.
— Да, через неделю у нас пасха, для оглашения нужно три воскресения. Но между пасхой и троицей семь недель, так что времени у нас достаточно. Напиши только, чтобы тебе прислали твои бумаги, и все будет в порядке.
— Ты такой миленький в этой белой куртке, — сказала фрекен.
— Да, нравлюсь тебе? Это из собственной шерсти. О, у нас в Торахусе тонкая шерсть!
— И такая мягкая, — сказала фрекен, щупая ее.
— У тебя будет такой же жакет!
— А не хочешь ли ты лучше отдать его Елене?
— Елене? — спросил пораженный
— Разве это не имя девушки, на которой ты хотел жениться? Ведь так, кажется?
— Елена… да я никогда не думаю о ней. Ее у меня и в мыслях нет.
Фрекен д'Эспар стояла тут же и уж нисколько не была хороша: она потеряла зуб, лицо ее было обезображено, и живот вырос. Она, вероятно, не чувствовала себя уверенной и принялась расспрашивать:
— Какова она? Не могу ли я как-нибудь взглянуть на нее? Часто ли ты целовал ее?
— Ничего подобного! — сказал он, — каким образом… зачем ты спрашиваешь? Я ведь для нее ничего не значил и сам не хотел брать ее сюда, я только так себе сказал это. Я не хуже ее, сын усадьбовладельца, и хорошо знаю свое дело, у меня своя усадьба и земля, как ты видела, у меня дом — полная чаша. И у меня есть свои планы, о которых Елена ничего не знает. Нет, спасибо, никогда и не вспоминаю о ней.
Долгой беседой успокоил он фрекен; у него нашлись чистые, красивые слова о том, что только ее, Юлию, бог предназначил для него, и что только с нею он будет счастлив. Понятно, здесь было примешано тщеславие; теперь он уже не мог желать себе никого, кроме нее; она в его глазах и в глазах всего села значила много больше, чем дочь хуторянина. Она была красивая и знатная, знала все на свете: такая у нее была умная голова и дельные руки.
И правда: фрекен д'Эспар напрасно ревновала, совершенно напрасно. Даниэлю очень хотелось жениться, и он расцветал при одной мысли об этом. Если он слишком надоедал ей своими нежностями, то влюбленность его служила ему извинением, а в общем он был очень сносен в ежедневном общении.
— Лавочник показал мне белые гардины к твоим окнам, но я их не взял, — сказал он.
— Ну, так поди и возьми, деньги я дам тебе, — ответила фрекен. — Возьми также и занавеси поплотнее, такие, чтобы сквозь них ничего не было видно.
— Это для того времени, когда ты лежать будешь?
— Да, — фрекен не делала из этого тайны, это для того времени, когда она лежать будет. — Купи также зеркало, — сказала она, — зеркало побольше, чтобы на стену повесить можно было. А то у меня только ручное.
— Да скажи только, если что-нибудь хочешь, — ответил Даниэль. — Ты только скажи…
На пасху снова понаехало много народа в санаторию, и некоторые из приезжих приходили иногда на сэтер. Может быть, они слышали кое-что о молодой девице, о горожанке, поселившейся здесь, они хотели видеть ее; но напрасно: она не показывалась. Теперь она могла стоять позади своих новых занавесей и наблюдать любопытную, праздничную публику, этих бездельников, также лыжных спортсменов; никого не было между ними из старых пансионеров, ни одного знакомого.
Но
— А Бертельсен здесь? — выпалила она. — О, она стала такой невоспитанной и прямой, и она живо раскаялась в том, что задала этот вопрос.
Фрекен Эллингсен просто ответила:
— Нет, — тихо и без вздоха сказала она, — он ведь жених фру Рубен.
— Неужели?..
— Разве вы не прочли объявления в газетах?
— Нет, здесь я газет не читаю. Молчание.
— Да, вот как это кончилось! — сказала фрекен Эллингсен.
— Никогда я не ожидала!.. Ведь только недавно умер ее муж?
— Да, и бог его знает, как он умер…
— Что вы хотите этим сказать?
— Ничего, — сказала фрекен Эллингсен, но по лицу ее можно было догадаться, что она думает о хлороформе и о преступлении. — Может быть, я и увижу когда-нибудь эту даму. Фрекен д'Эспар:
— Да, но Бертельсен хуже.
— Не Бертельсен… нет, тут была дама отравительница. Фрекен Эллингсен несколько раз кивнула головою и сказала: — Но я когда-нибудь…
— Бертельсен обманул вас?
— Да, — грустно ответила фрекен Эллингсен. Но волнение ее нельзя было рассматривать как большую скорбь.
— Знаете что, — вырвалось у фрекен д'Эспар, — вы были слишком добры к нему!
Они обсуждали некоторое время этот вопрос; немного можно было сказать по этому поводу; фрекен Эллингсен не была согласна со своею собеседницей, она не была слишком добра, совсем нет. И наконец, в ответ на прямой вопрос, она призналась, что лесопромышленник Бертельсен никогда к ней и не сватался.
— Это меняет дело. Что же, он просто желал, чтобы у него под рукой была дама, чтобы не быть ему без дамы?
— Нет, — прямо и честно ответила фрекен Эллингсен, — он всегда мог иметь любую даму, хватило бы их на его долю, сын торгового дома «Бертельсен и сын», миллионер! Но он с удовольствием проводил время со мною.
— Я бы плюнула на него! — сказала фрекен д'Эспар. Фрекен Эллингсен была очень благоразумна, она не торопилась, ни на кого не плевала; фру Рубен, наоборот, она не предсказывала ничего хорошего.
— Подождите только! — с угрозой сказала она, — она еще со мною не разделалась!
— Что вы сделаете?
— Нет, ничего, — сказала она и заговорила о другом. — Мне некогда об этом думать, у меня есть для чего жить: служба и мои воспоминания. После службы я прихожу домой и чувствую себя там великолепно. Комната моя моментально наполняется толпой людей.
Все то же безумие в этой хорошенькой головке! Она была все та же, спокойный человек, но с совершенно извращенным воображением, безразличная в половом отношении, скучная и бесплодная.