Последняя из древних
Шрифт:
Довольно скоро Струк выскочил из зарослей: «Глаз-орел».
Он взволнованно болтал, упрашивая ее пойти за ним в заросли. Она только что установила несущую опору-хребет и не хотела бросать работу. Но он настаивал и тащил ее в глубь кустов, к поляне с большим валуном, а оттуда к дереву. Ей пришло в голову, что он, должно быть, болел дольше, чем она думала: сейчас он казался в десять раз сильнее, чем накануне. Он крепко сжал ее запястье и не отпускал.
Мальчик тянул ее за руку, пока перед ней не оказалось дерево. Оно было знакомым – большая сосна с отслаивающейся корой и характерным изгибом ствола, говорившим о превратностях погоды во времена, когда она была молодой и гибкой. Из вежливости она приветливо кивнула дереву, но не понимала, чего от нее
– Глаз-орел.
На этот раз Дочь опять не поняла, что он имеет в виду. Она проследила за его взглядом вниз по склону. Если долго идти в ту сторону, придешь на равнины. Она сморщила нос, вспомнив истории о равнинах, которые слышала от Большой Матери.
На равнинах сухо и пыльно. Там всегда хочется пить. Там нет ни брода, ни зубров, ни копыт, ни сладковатого запаха навоза. Семьи не живут там, потому что на равнинах нет деревьев для защиты. Как можно жить, если нет деревьев, чтобы спрятаться? Там небо кажется таким большим, будто оно вот-вот нагнется и проглотит тело. Солнце может свободно бить в голову или жечь кожу и вызывать на ней волдыри. Некоторые думали, что солнечный укус приходит именно оттуда – от палящего солнца равнин. На этой плоской земле невозможно охотиться, ведь там почти нет деревьев и естественных преград, помогающих загонять зверей. От одного взгляда в ту сторону Дочери захотелось напиться воды.
– Глаз-орел.
– Не, – проворчала она.
– Глаз-орел! – Он сунул палец в косую черту.
– Не.
Дочь не знала, откуда на дереве взялись косые линии – явно не от звериных когтей. Они выглядели так, будто кто-то проверял заостренность каменного зуба. Но зачем резать живую кору? Это вредило дереву, все равно что резать кожу. Вокруг раны пузырился вытекший древесный сок. Дочери это показалось бессмысленным насилием. Разве нельзя испробовать орудие на поваленном стволе? Конечно, семья то и дело повреждала живые тела, но только ради еды или топлива. А это не было ни то ни другое.
Дочь попыталась пальцами втереть сок в рану и остановить кровотечение. Струк схватил ее за руку, чтобы остановить. Она посмотрела на него и пронзительно зарычала. Его обновленная энергия обернулась чем-то неудобным и трудным, как будто под накидкой его укусило насекомое.
– Глаз-орел!
– Не.
Дальше этого их разговор так и не сдвинулся. Дочь вообще не понимала, что тут обсуждать. Все, во что она верила, было передано ей несколькими поколениями семьи, их опытом, вниманием и теневыми историями на стене пещеры. Все, во что она верила, было так же важно, как кровь, которая текла по ее венам. В их образе жизни была неизменность. Семьи редко соприкасались друг с другом. Новшествам неоткуда было браться и некуда распространяться. Иного образа жизни не существовало. Лишние слова не были нужны. Семья знала, как устроен мир. Но Струку вся эта основательность была нипочем. Он болтал без умолку, махал руками и наполнял воздух словами до предела.
Как бы убрать костный мозг из его живота, подумала Дочь, конечно же, не всерьез. Но было ясно, что с унылым и вялым Струком справляться легче. Она глубоко вздохнула и попыталась быть терпеливой. Жаль, что нет сестры или брата, которым можно было бы сплавить трудного ребенка.
В конце концов она закрыла уши руками. Этого было мало, чтобы отделаться от Струка: от его болтовни у нее болела голова. От одной мысли о том, как должны царапать глотку все эти ненужные слова, она почувствовала боль в горле. Она отвернулась от Струка и пошла назад к остаткам хижины. Тучи над головой продолжали темнеть. Дочь чувствовала, как они давят и тяжело дышат ей в спину. До первых зимних бурь осталось совсем немного, самое большее два солнца. И самое главное сейчас – это укрытие, без которого они не выживут.
– Глаз-орел!
Мальчик пошел за ней и сопроводил
Дочь шла к развалинам хижины не оглядываясь. Струк, конечно же, идет следом, так всегда поступают дети. И Дикий Кот. Они знают, откуда берется мясо, которое они едят. Именно так она понимала верность.
В хижине она тяжело уселась, чтобы передохнуть, и смотрела, как над головой клубятся облака. Эта сторона горы была суше другой, так как облака собирались наверху, а потом опускались по склону. Из-за этого Дочь не видела, с какой скоростью приближается буря, но прекрасно это чувствовала.
Дикий Кот вошел под ветви и забрался под новый, уменьшенный хребет хижины, который она только что построила. Поскольку их было только двое и им все еще приходилось собирать пищу, потребуется еще несколько дней, чтобы закончить укрытие. Кот потерся о спину девушки. Она достала кусочек сушеной белки и дала ему. Из мешка она вытащила еще кусок и, не глядя, протянула. Он повис в воздухе. Она ждала, что сейчас рядом с хижиной появится круглое лицо Струка.
– Глаз-орел, – сказала она. Попытка произнести это слово означала уступку мальчику, предложение мира. Ответа не было. Дочь выбралась наружу и огляделась. Лагерь был пуст. Она постояла. Принюхалась. Даже кричала. Мальчик исчез.
Роды
Откапывать позвоночник – дело мудреное. Я работала одной из самых маленьких кисточек, и мне казалось, будто за раз я удаляю всего лишь одну пылинку. У позвонков много выемок и изгибов. Позвонки моей неандерталки были крупные и крепкие. Я оставила достаточно грунта, чтобы сохранилась поза, в которой она была найдена, и при этом раскрыла достаточную часть костей, чтобы они были хорошо видны.
На следующий вечер я уже работала над позвонком С7. Я уже давно обвела его квадратом из веревки и деревянных колышков, и он точно соответствовал главной карте Энди. Прежде чем начать чистить, я пометила его на карте. Я использовала самый крупный масштаб, девять квадратов миллиметровки на каждый отработанный метр. Во время чистки я делала фотографии под разными углами, чтобы не упустить ни одной детали. Анаис и Энди вытащили грунт, который я счистила, и просеяли через сетчатый экран, чтобы убедиться, что я ничего не пропустила. На раскопках воцарился покой. К счастью, ребенку, похоже, тоже понравилась тишина. Мальчик, как сказало УЗИ. Он сидел у меня в животе, не выказывая никакого желания появиться на свет. Я знала, что первые дети часто рождаются с опозданием, и использовала каждый момент, как будто это было заемное время.
– Энди!
Он протолкнулся сквозь пластик.
– Как твоя крошка?
– Которая?
– Неандертальская. – Он засмеялся.
– Не поможешь мне встать?
Мои суставы стали рыхлыми и шаткими. Тело готовилось выпустить на свет младенца с крупным черепом.
Энди протянул руку. Мы с ним разработали способ отрывать меня от земли: он садился на корточки позади меня и обнимал под мышками, сомкнув руки на моем животе, а потом мы вместе вставали.
Посреди нашего подъема вошла Кейтлин.
– Эволюция скорее жестянщик, чем инженер, – сказала она, глядя на нас сверху вниз.
– Вот если бы Роуз была гиббоном, – вздохнул Энди.
– Точно, – сказала Кейтлин. Энди был единственным, кто осмеливался дразнить ее, но она часто воспринимала его шутки всерьез. – Более узкая голова и более широкий канал очень упрощают роды у гиббонов.
– Да. – Он торжественно кивнул. – Но если бы Роуз была гиббоном, она бы разбрасывала всюду свои фекалии.
Энди сделал последний рывок, и я поднялась. Едва встав на подкашивающиеся ноги, я услышала хруст. Ужасный звук, как будто сломалась кость. Хотя я стояла за пределами участка, я сразу предположила, что наступила на какую-то часть моей неандерталки и сломала ее.