Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
«— Нет, — тихо ответил Иван, — я больше стихов писать не буду.
Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить уверенность в том, что поэт сейчас в состоянии некоторой депрессии, но что скоро это пройдет.
— Нет, — отозвался Иван, глядя не на следователя, а вдаль, на гаснущий небосклон, — это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я писал, — плохие стихи, и я теперь это понял».
Убрано повторившееся слово тихо. Вежливый следователь говорит не о депрессии, а о некоторой депрессии у Ивана. И Иван не дает клятву, что стихов более писать не будет.
И снова ощущение, что писатель чистит текст, готовясь к новому взлету…
Только теперь, в пятой редакции, будет введено посещение мастером и Маргаритой «дома скорби». Только теперь — впервые, без предварительных набросков, с ходу — Булгаков продиктует сцену прощания мастера и Маргариты, уже ушедших, уже потусторонних, с Иваном преобразившимся. Хотя не исключено, что в воображении писателя эта сцена намечалась давно:
«Иванушка лежал неподвижно, как и тогда, когда в первый раз наблюдал грозу в доме своего отдохновения. Но он не плакал, как в тот раз. Когда он всмотрелся как следует в темный силуэт, ворвавшийся к нему с балкона, он приподнялся, протянул руки и сказал радостно:
— А, это вы! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед.
На это мастер ответил:
— Я здесь! Но вашим соседом, к сожалению, больше быть не могу. Я улетаю навсегда и пришел к вам лишь с тем, чтобы попрощаться».
Вот здесь впервые приоткрывается будущее в судьбе Ивана:
«Иванушка посветлел и сказал:
— Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, — Иванушка улыбнулся и безумными глазами поглядел куда-то мимо мастера, — я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.
Мастер взволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь на край Иванушкиной постели:
— А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!»
Этот узловой диалог написан невероятно сжато. В каждой фразе, в каждом повороте фразы — сгустки смысла.
«…Вы о нем продолжение напишите!
Иванушкины глаза вспыхнули.
— А вы сами не будете разве?»
Иванушкины глаза вспыхнули — он по-настоящему увидел перспективу, он понял, что — вправе, что его судьба — перенять замысел из рук мастера, что он напишет другое.
«— А вы сами не будете разве? — тут он поник головой и задумчиво добавил: — Ах да… что же это я спрашиваю, — Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно».
Ах да… что же это я спрашиваю — это значит, что он понял — он ведь теперь многое понимает — что его сосед действительно более его соседом быть не может… Покосился в пол — Иван видит, что его гость не отбрасывает тени… Посмотрел испуганно. В его испуге — вопрос. И мастер отвечает на этот непроизнесенный вопрос:
«Да, — сказал мастер, и голос его показался Иванушке незнакомым и глухим, — я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим».
Темная Маргарита отделяется от белой стены и склоняется над юношей.
И мастер, прощаясь, впервые называет его учеником.
Вспомните, в 13-й главе («Явление
И только здесь:
«Прощай, ученик, — чуть слышно сказал мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка закрылась».
Слово ученик — последнее слово мастера. Мастер как бы передает Ивану нечто очень важное…
А может быть, ничего этого не было? Иван безумен, и не было визита мастера, и не было поцелуя Маргариты, и слово ученик не было сказано?
Доподлинно известно только одно: это слово, слово-напутствие, Иваном услышано.
А потом Иван появится в эпилоге, который будет написан позже, в шестой редакции, в мае 1939 года. И еще раз прозвучит это напутствующее: мой ученик. Прозвучит почти в последних строках романа, в ночь весеннего полнолуния, во сне, который снится бывшему поэту Ивану Бездомному — Ивану Николаевичу Поныреву, сотруднику Института истории и философии.
Здесь, в эпилоге, каждый год, лишь только наступает весеннее полнолуние, профессора Ивана Николаевича Понырева преследуют одни и те же сны. Он видит казнь, неестественного безносого палача, колющего копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса, и страшную тучу, которая наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.
От его постели к окну протягивается широкая лунная дорога, на эту дорогу поднимается человек «в белом плаще с кровавым подбоем», и рядом с ним идет «какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
— Боги, боги! — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще. — Какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось».
Потом в потоке лунного света «складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это — тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
— Так, стало быть, этим и кончилось?»
Да, когда мастер говорил: «Вы о нем продолжение напишите» и Иван так хорошо понимал его, поскольку думал о том же, речь шла о Пилате, именно о Пилате, и под продолжением подразумевалось освобождение и прощение Пилата. Прощение тем единственным, кто мог и был вправе его простить, — тем, кого он предал.
«…Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.