Последняя осень. Стихотворения, письма, воспоминания современников
Шрифт:
— Коль, а ты немцев видел?
— Я — нет. Вася Черемхин и убитых видел. Его из Ленинграда вывезли. На горящем самолете. Целый самолет с детдомовцами чуть в озеро не рухнул. Раненый летчик дотянул до берега. Всех спас…
— Он герой!
— Нет. Лейтенант.
…Вася Черемхин. Смуглый, большеголовый, и глаза — большие, таинственные и печальные глаза. Гениальный ребенок…
— Вася Черемхин! Тебе все удобства, — улыбнулась воспитательница. — Кровать на одного, покой угла.
Мальчик не отозвался. Он не молчал только на уроках, когда спрашивали с места или вызывали к доске.
— Отлично отвечаешь, Вася…
Первоклассник чуть двигал уголками рта и не искал ответа. Учительница брала его письменную работу и носила по рядам. Наши старательные каракули нельзя было поставить рядом. Однажды я Васю спросил, отчего он такой кудреватый. Хотел рассмешить. Он даже не слышал вопроса…
Заметно было, детдомовские педагоги пытались «расшевелить» Черемхина, странная дисциплинированность их тревожила. Другим такое поведение нравилось.
Летом появился в детском доме единственный мужчина — воспитатель Алексей Алексеевич. Совсем юный, он просто обрадовал воспитанников. Мальчики — к нему. Его, значит, к мальчикам приставили. Всего, оказалось, на несколько дней. И разглядеть-то по-настоящему человека не сумели…
В Николе случилась беда. Утонул в Толшме детдомовец. Мы знали — это Вася Черемхин. В один из июльских дней, в «мертвый час», когда в спальнях царили сны, Вася вышел на улицу…
Он всплыл в омутном месте реки, под Поповым гумном. Там стояла высокая темная ель. С вершины ее ныряли только смельчаки. Глубины хватало, вода была темной и неподвижной. Два дня поочередно дежурили старшие на берегу омута.
Печальными были похороны.
А за нас, что бы ни случилось, спрашивали, видимо, строго. С Алексея Алексеевича спросили. Он был дежурным воспитателем в тот летний день…
И снова давний первый вечер.
— Коль, а тебе нравится Антонина Михайловна? — спрашиваю Рубцова тут же, на кровати.
Спит. Засыпают все. Баба Сима на табуретке, слышу, шепчет. О чем — не расслышать. Разволновалась баба Сима, но успокоилась.
Ей снились ее сыновья.
Весны в годы Великой Отечественной село Николу и ее жителей мирно обогревали. Вроде и не было войны, а если она и была, то где-то далеко-далеко. За тридевятые землями. Под Москвой, под Орлом, под Сталинградом…
Только в пионерской комнате детского дома время от времени перемещала красные флажки Евдокия Дмитриевна Перекрест. Флажки двигались на Запад…
В пионерскую комнату приходили все. И старшие, и младшие. Полной хозяйкой там всегда была пионервожатая Евдокия Дмитриевна.
Многие годы спустя сама по себе являлась мысль: откуда она пришла в такое дальнее и глухое вологодское село? И где теперь эта статная и женственная украинка? Смуглая, высокая, обаятельная.
Мы, малыши, любовались и скрытно любили непонятную нам ее внешнюю строгость. Сейчас я бы отделил от остальных воспитателей ее основную черту — высокий педагогический интеллект. Он светился в большой печали глаз неведомых нам утрат…
Знаете, такое выражение глаз бывает у детей-сирот, родители которых воспитаны совсем не по-нашему, не по-деревенски.
Евдокия Дмитриевна брала листок бумаги… С нотами… И начинала петь:
— Как это? Мотив песни по каким-то знакам на бумаге?
— Жура-жура,Лицо Евдокии Дмитриевны теряло сосредоточенность и начинало жить задорной песенкой.
— Пойте, — обращалась она к ребятам. И в пионерской комнате вначале нестройно, потом слаженно звучала новая хоровая пионерская песня:
Раньше было то и дело, Что по улице я бегал, Мучил кошек, бил собак — Настоящий был босяк…И далее:
Записался я в отряд, И теперь я очень рад…Колю Рубцова в эти самые мгновения нашей жизни я чаще всего вижу, и он всегда в памяти. Таким, каким был тогда. Может быть, мне что-то кажется переосмысленным или воображаемым. Я пытаюсь просеять эту самую память. Но образ детства не меняется.
Это не только он, но я — мы вместе удивляемся таинственным способностям Евдокии Дмитриевны — читать любой мотив песен.
Коля и Евдокия Дмитриевна — люди с одним цветом глаз. С одним и тем же мучительным и тихим содержанием мыслей.
Младшие в пионерской комнате — вроде как посторонние люди. Они робко толпятся, не чувствуют себя равноправными…
Мы запомнили слова и певучую мелодию голоса.
Поем про себя, не открывая губ, а только шевелим ими. Но поем. И никто не запретит нам это делать.
— «Священную войну»? Ну, если хочется:
…За светлый мир мы боремся, Они — за царство тьмы. Пусть ярость благородная…Сбор пионеров кончается. Кто-то остается в комнате, чтобы удостоверить дружбу и расположение к Евдокии Дмитриевне, кто-то растревожился, как Вася Черемхин. А нас несет на крыльцо, где тепло и вовсю пахнет свежей оттаявшей землей.
Воскресенье. И мы отчасти свободные люди. Сочится влагой оранжево-глинистый высокий берег оврага, что в сторону деревни Камешкурье. Это у самого берега реки Толшмы под Николой. Отчетливы и удивительно свежи золотые копеечки мать-мачехи. Они обозначились по всему берегу пригретого оврага. Густая синяя дымка вытекает из оврага и рдеет над рекой. Мы — это Валя Колобков, Виля Северной, Коля Рубцов… стоим на речном мосту. Большая страшная вода мечется под ногами. Слева — село Никола с церковью из красного кирпича на возвышенности, справа от моста — дорога… Далекая, непонятная, по-апрельски живая, манящая. И непролазная.
Наверное, всем нам, кроме всего прочего, очень хотелось есть. Да, мы почти всегда ощущали недоедание.
Сорок с лишним лет спустя мне по-прежнему мерещится вкус американского супа. Из зеленого горошка. Это блюдо запомнилось больше других. Этот суп из американского зеленого горошка, суп-пюре, детдомовцы смаковали. Выуживали по пол-ложечки, ко рту старались подносить медленнее. Ан нет, тарелки пустели так же быстро, как и после овощного супа из свекольных листьев…
Нынче, когда я захожу в диетическую столовую, то всегда смотрю на меню с ожиданием… «Суп-пюре из зеленого горошка» вызывает воспоминания.