Последняя Пасха
Шрифт:
– Спрячь, придурок! – цыкнул он, увидев краем глаза, что Шварц вертит в руках любимый револьверище. – Поможет он тебе, как мертвому припарки…
И что есть мочи, инстинктивно надавил на тормоз. Хотя времени и расстояния хватило бы, чтобы притормозить гораздо спокойнее – зеленый «Уазик», старомодный фургончик, стоявший поперек дороги и полностью ее перекрывавший, был еще метрах в двухстах. Все, приехали…
Сзади надвигался «Газон» (ехавший, впрочем, не особенно быстро). Смолин тронул машину и поехал, не превышая двадцатки. В «Уазике» никого не было, но вот по обеим сторонам машины недвусмысленно высовывались ружейные стволы.
– В тайгу дернем? – предложил Шварц.
– Поздно, – сказал Смолин, – перестреляют нахрен… Ладно, постараемся не иметь бледный вид…
Он сбросил газ, притормозил уже аккуратно, плавно метрах в пятнадцати от преграды. Примерно на таком же расстоянии остановился сзади и «шестьдесят шестой». Никто оттуда не вылез – а те, кто прятался за «уазиком», так там и остались.
Выключив зажигание, откинувшись на спинку кресла, Смолин закурил, держа сигарету самую чуточку трясущимися пальцами – нет, все в порядке, это были отголоски того, что произошло в деревне, только-то и всего…
– Господа хорошие! – рявкнул со стороны грузовика басовитый голос, смутно знакомый, пожалуй. – Вышли б из самохода! Если есть при себе что огнестрельное – выбросьте сначала, а то шутить не будем, дырок наделаем.
Смолин аккуратно докурил до фильтра, щелчком отправил окурок в окно и сказал:
– Ну что, пошли потрепемся?
– Думаешь, будет разговор?
– Чадушко… – покривился Смолин, – хотели бы, давно бы хлопнули, у них толковище на уме…
– Если что, я начну карусель?
Чуть подумав, Смолин сказал:
– Только по моей команде… или ясно будет, что пришел кирдык…
Особенного испуга Смолин в Шварце тоже не заметил – те же отголосочки недавнего, и только. Ну, побарахтаемся…
Он первым спрыгнул на землю, захлопнул дверцу, отошел на пару шагов от машины. Подумал и присел на здоровенный валун, нагретый солнцем. К нему присоединился Шварц, уже в своих терминаторских темных очках.
Распахнулась дверца «шестьдесят шестого» со стороны пассажирского сиденья – и на дорогу спрыгнул здоровенный такой хрен, кряжистый, неторопливый, широкоплечий.
Леший шагал к ним степенно, внушительно, издали приветственно осклабясь. В руках у него Смолин не заметил никакого оружия – оно и ни к чему, если те, за «уазиком», в полной боевой готовности да и шофер наверняка при дуре…
– Кого я вижу! – сказал Смолин ничуть не задиристо, почти что дружелюбно.
– А уж я-то… – ухмыльнулся Леший, останавливаясь у валуна, – смотрю это я в оптику на деревню, приглядываюсь, что за туристы припожаловали – и нате вам с кисточкой! Это ж Вася, яврей шантарский, а с ним, вот чудеса, ну вылитый Негрошварцер… А где ж ваша приятственная подруга, мусью Гринберг… или как там ваша последняя фамилия?
– Далеко, – кратко ответил Смолин.
– Дядя Вася, яврей шантарский… он же – убедительное привидение дохлого чекиста… Значит, вот про что бабуля проговорилась, про Касьяновку? – он хохотнул, глядя на Смолина совершенно неулыбчивыми глазами. – Вася, а это и впрямь Терминатор будет? Ух, похож… Вы, молодые люди, убедительно вас прошу, не вздумайте глупить – вон там, за машиной, Пашенька с Петенькой, и у каждого ружжо наизготовку, да и водила у меня в Афгане приучился живых людишек стрелять без зазрения совести…
– Учтем, – сказал Смолин. – А Маича Петрович где?
– Ну, ты циник, дядя Вася, – покрутил головой Леший. –
Смолин встал и зажег очередную сигарету. Он не так уж и хотел курить, просто во время тяжелого разговора зажженная сигарета может оказаться весьма полезной – ее и в глаз оппоненту ткнуть можно, и в ноздрю засадить…
– Да дело совсем не в золоте… – начал он. – Мало ли других…
– Дядя Вася, – проникновенно сказал Леший, – ты, точно, не еврей. Еврею положено быть хитроумным, а ты чего-то подустал… Как по-твоему, отчего мы именно в Касьяновке объявились? Не приходит в умну голову? Да твоей же наукой воспользовались, головастый ты наш. Выждали, когда хохла точнехонько в деревне не будет, послали Пашеньку к бабусе. Привидение из Пашеньки было хоть куда: при гимнастерочке и галифе, рожа мелом намазана, зубы изнутри светятся – это мы ему в рот кусок пластмассы запихали, помнишь, были такие поделки в большой моде лет тридцать назад? За день свету наберет, а ночью светится, зелено так, призрачно, жутко… И стал Пашенька у бабки выспрашивать, куда его товарищ делся, тот, что приходил давеча. Мол, остальным за ним идти надо согласно воинской дисциплине. Ну, бабка, зубами стуча, Пашеньку в Касьяновку и наладила… Так-то вот.
– Неплохо, – сказал Смолин с искренним уважением. – Изящно… Рисковали ведь. Лихобаб, сдается мне, слов на ветер не бросает, застал бы в деревне, перещелкал бы к чертовой матери.
– Уж это точно, – кивнул Леший. – Ну, а что было делать, Вася? При таком количестве золота? Это золото, чтоб ты знал, года с пятьдесят девятого еще мой отец искал с родным братом, отцом Петеньки с Пашенькой… Не нашли, так и померли. Но нас кладом заразили на всю оставшуюся жизнь… И уж теперь, когда мы на точное место вышли… – глаза у него сверкнули по-волчьи: – любую глотку порву…
– Из чего по нам били? – спросил Смолин спокойно, прикуривая очередную сигарету от окурка.
– Да ничего выпендрежного. Мосинская снайперская образца тридцать первого года. При надлежащем уходе вещь чуть ли не вечная. На два километра бьет. От дядьки осталась – любил покойничек хорошее оружие, ценил и собирал. Ладно, Вася, это дело десятое… Давай-ка за жизнь потолкуем, – он оглянулся через плечо: – Хороший у тебя парнишечка, дисциплинированный, в разговор старших не встревает, не дергается, сидит и на ус мотает. Ладно, пусть мотает… Короче, Вася, сейчас я вас не трону. Сядете и поедете, куда хотите. Но если я еще раз в этих местах увижу тебя… или ты кого пошлешь… – он смотрел так, что мурашки сами на загривке взялись неведомо откуда. – Помирать придется тяжело. Поджилки перережу и брошу в тайге, в таком веселом месте, откуда и здоровый дороги не найдет… Или за ноги на дереве подвешу в медвежьих местах. Или выдумаю чего-нибудь еще хуже… Я, Васенька, не шучу. Вся моя жизнь в этом золоте, а уж когда оно вполне конкретно замаячило… Уловил, грешный?