Последняя песнь Акелы-3
Шрифт:
— Дом Солнца-а-а?.. — надув губы, недовольно протянула Полина. — А я думала тут затерянный город затерялся… — Девушка расстроенно шмыгнула носом и почесала кошку за ухом, — нету, Феечка никакого Лулусквабале, сказки это всё.
— Отчего же сказки? — хитро прищурился дон Педро, горделиво опираясь на испещренную незнакомыми письмена глыбу. — Вот он, — бородач последовательно ткнул пальцем в дома и башню вокруг площади, — Лулусквабале — «мертвый город». Создав нашу скромную общину, я прослышал про это место и решил, что вот стоящая задача сделать из мертвого места — место счастья и полгода назад привел единоверцев сюда…
— Вона как оно не задалось-то… — Полина, пройдя несколько шагов, остановилась напротив поросшей зеленью башни и задрала голову вверх. —
— Живых бояться надо, — фыркнул дон Педро и, полностью игнорируя присутствие Полины, повернулся к Алексею. — А чего отроковица естествоиспытует?
— В основном — мои нервы, — вполголоса по-русски буркнул Пелевин и перешел на английский. — Флору, господин хороший. В основном — флору, ну и изредка, — траппер покосился на угнездившуюся на руках хозяйки кошку, — фауну.
— Лёш, — Полина, недовольная наплевательским к себе отношением, требовательно потянула охотника за рукав, — ты погляди как местные на нас смотрят, чуть ли не облизываются! Может, они тут и вовсе все людоеды людоедские! Вон, как эта, — девушка мотнула головой в сторону стоящей неподалеку миловидной негритянки, — тебя глазами-то пожирает, не иначе, как первым блюдом меню видит!
— Да не похожи они на эдаких, — после длительного осмотра окружающей среды Пелевин сомнением пожал плечами. — Вполне, вроде, цивилизованные.
— Цивилизованные? Как же! — Полина, словно призывая Фею в союзницы, потеребила кошку за загривок. — Помнишь, что Цицерон говорил? Consuetudo est altera natura! [25]
— Да откуда ж мне помнить? — вздев очи горе и задрав палец вверх, с притворным самоуничижением пожаловался Леша. — Где Цицерон — и где я? И вообще, de gustibus non disputandum est [26] . Так что ты не словесами умными кидайся, а вызнай половчей, простые они людоеды или эти… как их?.. каннибалы.
25
Привычка — вторая натура
26
О вкусах не спорят
— А разница? — Полина, позабыв, что ей полагается сердиться, недоуменно свела брови к переносице. — И те и другие людей едят… Вроде бы…
— Не скажи, — ехидно осклабился Пелевин, отрицательно покачивая головой, — людоеды, оне, обычных людей жрут, а каннибалы — эрудитов. Так что ежели они простые людоеды, то они тебя отпустить обязаны с извинениями и прочими соблюдениями дипломатического протокола. Наверное. Хотя могут и не отпустить, что с них взять: дикари-с, barbarian…
— Зачем плохое о людях говорите, дети? — выловив знакомые слова в незнакомой речи, укоризненно вздохнул дон Педро. — Все люди равны друг другу…
Алексей и Полина дружно обернулись. Дон Педро напялил плоскую фетровую шляпу, эдакий блин с полями, донельзя похожий на старинный испанский шлем, и теперь крайне напоминал Дон Кихота: то же субтильное телосложение, козлиная бородка, нелепые усы и глаза, пылающие безумным желанием облагодетельствовать весь мир.
— Угу, — вновь перейдя на русский, откровенно фыркнул Пелевин. — Правда, некоторые равнее других, а так сплошное человеколюбие. Особенно среди каннибалов.
Дон Кихот Африканский встопорщил бородку, сложил ладони лодочкой и, покачивая головой на каждом шагу, принялся вышагивать по пятачку напротив путников.
— Человекам пристали кротость, всепрощение и доброта бесконечная, — проповедник, дойдя до угла площади, кинул косой взгляд на Алексея и Полю, четко, словно вымуштрованный солдатик, развернулся через плечо и пошагал к противоположному краю. — Потому как добро, порожденное добром, наполняет мир радостью и светом, а зло, бесплодно аки пустошь каменная…
— Голодное брюхо к учению глухо, — переведя фразу на английский, Пелевин вклинился в поток речи. — И вообще голод — он скотинит и зверит человека, факт.
Дон Педро, размышляя о чем-то про себя, недовольно пожевал губами, еле слышным шепотом отдал неграм какие-то распоряжения и, не переставая бурчать о необходимости добра, взмахом руки позвал путешественников за собой.
— То ли блаженный, то ли блажной, — Алексей прицеливающимся взглядом мазнул по спине Дона Педро и, аккуратно сдвинув предохранитель винтовки, зашагал следом.
Белый моралист с вкрадчивыми речами понравился ему куда меньше, чем чернокожие с копьями. Не то слово — не понравился! Вызвал откровенно брезгливое неприятие. Вроде, голос пуховый, взгляд медовый, речи и улыбка слащавые, а поди ж ты: глядишь на человека, а видишь копошение змеиной свадьбы. И не то чтобы страшно это — противно. Самое паршивое — проповедник насквозь непонятен как личность, а где и как добыть информацию о нем — неизвестно. Оставалась слабая надежда сделать какие-никакие выводы о сущности велеречивого хозяина по убранству его жилища и по тому, как обставлена будет трапеза. Если вообще будет. А заодно станет ясно, кто они тут, невольные гости или все ж таки пленники. Да и есть хотелось — отчаянно.
Путь до жилища главы общины оказался недолгим. Обогнув пару каменных хижин, Дон Педро ловко сиганул через невысокий каменный заборчик и проворно затопотился к живописным развалинам возле самого подножия башнепирамиды. При ближайшем рассмотрении оказалось, что развалины приведены в жилой вид: прорехи в стенах снаружи заделаны осколками каменных плит, а изнутри завешены циновками и гобеленами, стрехи крыши восстановлены и покрыты пальмовыми листьями, в окна вставлен бычий пузырь, а в паре проемов даже имеются грязные стекла. Правда, внутреннее убранство если чем-то и могло потрясти, так разве что отсутствием разнообразия. Пара узких скамеек из плохо оструганных досок, по-видимому, посадочные места для гостей, ветхое кресло-качалка, предмет невыносимой гордости хозяина и зависти иных жителей общины. Помимо сидений в хижине присутствовали колченогий, ровесник кресла, стол, плетеный короб и широченная, водруженная на пару чурбаков, доска. Последнюю правильнее было бы именовать кроватью, потому как она была застелена относительно чистым лоскутным покрывальцем. А прямо напротив кресла, к стене, на уровне глаз, был накрепко пришпилен фотографический портрет, с которого, воинственно топорща густую, как лесная чаща, бородищу и хмуря мохнатые брови, задумчиво взирал немолодой крестьянин в косоворотке. Признав в мужике графа Толстого, Алексей от неожиданности попятился. Уперевшись спиной в стену, траппер чертыхнулся и, раздраженно подергивая щекой, сплюнул. Еще во время обитания в Екатеринбурге, изображения Льва Николаича он неоднократно видел в журналах. Читая о малопонятных чудачествах и выходках титулованного, Пелевин немало удивлялся и даже, помнится, решил для себя, что все писатели, как и прочие премудрые бездельники, слегка того. Не в себе, одним словом. А уж столкнуться нос к носу пусть не с ним самим, а с его изображением, и не где-нибудь, а в диких африках, вовсе не ожидал. Полина скользнула по портрету равнодушным взглядом. Не узнала.
Одновременно с появлением хозяина и гостей в доме началась деловитая суета: две негритянки в пестрых бумазейных платьях, под ворчливым присмотром третьей, застелили стол потрепанной льняной скатеркой, придавив ее края массивными бронзовыми канделябрами с самодельными свечами. Вроде бы старинными, и вроде бы местной работы. Судя по шипящему треску сгорающих фитилей и приторно-пыльному амбре плавящегося воска, и подсвечники, и свечи изготавливали практически одновременно. Закончив декорировать стол и повинуясь молчаливому жесту Дона Педро, прислуга испуганной мышиной стайкой покинула «гостевую» залу. Минут через пять минут женщины вернулись и споро заставили стол глиняными чашками и плошками.