Последняя песнь Акелы-3
Шрифт:
Пелевин обвел скептическим взглядом угощение, состоящее из фруктов и прочей зелени и вожделеюще склонился над громоздким кувшином, возвышающимся посреди стола. Обнаружив, что в полугалонной емкости плещется мутное и приторное даже на вид пойло, Алексей огорошено покачал головой.
— А что у нас насчет винца, а, хозяин? — траппер с видом завзятого выпивохи, выразительно щелкнул себя по горлу. — Ежли винища нет, так некоторые еще и виски с бурбонами пьют, или там бренди разные потребляют…
— Послушники нашей обители, — Дон Педро окинул Пелевина цепким взглядом и продолжил вещать с занудностью школьного ментора, — образ жизни ведут смиренный,
Закончив недолгую речь проповедник, словно советуясь или ища поддержки и одобрения, покосился на портрет Толстого.
Полина, украдкой проследив за хозяином, кинула быстрый взгляд на фотографию и удивленно сморгнула. В полутьме скудно совещенной парой чадящих факелов хижины, ей показалось, что мужик на портрете одобрительно прикрыл глаза. Девушка тайком перекрестилась и посмотрела на фото вновь и облегченно вздохнула: граф по-прежнему пялился куда-то вдаль, а значит — привиделось.
— Да где излишества-то? — Алексей, прибывая в образе недалекого во всех отношениях наемника, неглядя ткнул пальцем в одну из тарелок, — здесь что ли? — Вляпавшись в густую, склизкую массу, тапер возмущенно сплюнул, — не еда, а трава сплошная. Я, чай, не козел, чтоб зеленью питаться, да и за окном не Пост Великий — можно и мясцом оскоромиться. А коли мясо зажал, так хотя бы чарку налей. Гости мы али кто?
— Гости, — продолжая сверлить Алексея взглядом, веско, словно забивая в сваю гвоздь, обронил Дон Педро. — Вы гости, а мы — хозяева. И пристало гостям хозяев слушать, почитать и оказать уважение трапезе…
— А чего тогда в хижину, куда фотографа отвели, — Полина, уперев руки в бока, вышагнула вперед и вопросительно уставилась на хозяина, — двое мордоворотов освежеванную кабанью тушку занесли? Или они ее есть, а фотографировать собираются? Сообразят групповой портрет на плэнере, так сказать?
— Четвертая власть, — слегка стушевавшись, покаянно развел руками Дон Педро. — Этих акул пера попробуй не накорми и не ублажи, самого вмиг схарчат… Э-э-эх! — проповедник обреченно махнул рукой, — где один грех, там и другой…
Дон Педро вновь покосился на фото Толстого и широко, словно на икону, перекрестился. От размашистых движений рук пламя факелов колыхнулось, и Полине вдруг показалось, что изображение на портрете сокрушенно покачало головой. Девушка крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, в хижину все было по-прежнему: хозяин одновременно распоряжался на счет мяса и сокрушался об упадке нравов, Пелевин выжидательно хмурился, Толстой насупил брови и замер. А немного погодя служанки внесли громадное, благоухающее мясным ароматом блюдо, и ей стало абсолютно всё равно, что там с портретом: висит ли он без движения или подражает Дориану Грею.
Посетовав вполголоса на отсутствие вилок, девушка ухватила с подноса здоровенный кус мяса и, не обращая ни на кого внимания, с чавканьем вонзила в него зубы. Узрев, что Пелевин, хозяин и пара, невесть откуда взявшихся белокожих оборванцев с продувными физиономиями, по очереди макают мясо в плошку с мутно-желтой жидкостью, украдкой сунула туда пальцем. С подозрением оглядев маслянисто блестящую каплю, стекающую по руке, Полина облизала палец и презрительно сморщилась — оливковое масло к числу почитаемых ею деликатесов не относилось. Стремясь избавиться от ощущения вязкости во рту, Полина залпом опустошила поданный проповедником стакан, с ужасом ощутила, как алкоголь одновременно залпом бьет по желудку и в голову, сунулась за мясом на закуску и, уже жуя новый кусок, привалившись к каменной, испещренной
Очнувшись, Полина обвела мутным взглядом вокруг. Сколько времени она провела в плену у Морфея, так и осталось неизвестным, но видимо — немало: один из оборванцев, обняв пустой кувшин, мерно похрапывал, второй вообще куда-то исчез, а его место занял давешний вождь-зулус. Алексей и дон Педро, устроившись друг напротив друга, под монотонные завывания зулуса, с пьяным упорством перетягивали пелевинский карабин и по сторонам не смотрели.
— Вот ты почитай час уже канючишь — оружие грех! — дернув винтовку к себе, возмущенно завопил Пелевин. — А коли грех, так какого черта ружье мое утянуть хочешь?
Видя покрасневшее от алкоголя и перекошенное от гнева лицо траппера, Полина собралась решительно вмешаться и заставить Алексея прекратить пить, но, заметив, холодно-трезвый взгляд, брошенный охотником исподлобья, с воинственными планами распрощалась и занялась инспекцией полупустых тарелок и кувшинов.
— Негоже без крайней необходимости за оружье, кое порождением диавола является, хвататься, — безрезультатно пытаясь вырвать винтовку из рук Пелевина, вполголоса бубнил дон Педро. — Нечистый не дремлет и неустанно внушает греховные помыслы детям Божиим. Мне дарована свыше милость быть пастырем, словом и примером побуждать заблудших к благим делам и от греха отвращать… — в очередной раз не добившись успеха, проповедник вдруг вскочил на ноги и завопил:
— Отдавай ружжо! Ружжо отдавай, кому говорю!
Алексей, удивленный афронтом дона Педро, а скорее всего, потеряв противовес, хлопнулся на спину, но винтовку из рук не выпустил. Воспользовавшись тем, что охотник ошарашен, зулус попытался незаметно стащить полюбившийся нож с пояса Алексея, но, получив звучный шлепок по рукам, обиженно скуксился и вновь затянул монотонную песню. Полина, понимая, что пьяным мужчинам нет никакого дела до скучающей женщины, переползла поближе к стене с портретом, благо, в багряных ответах факелов было явно заметно, что графу чрезвычайно скучно и неприятно следить за пьяной перепалкой. Усевшись на плиту, прямо напротив портрета, Полина, стеснительно водя пальцем по точенным каменным завитушкам, начала рассказ о том, каким дивным человеком является Пелевин и насколько это чудо тупо и невнимательно, что не видит её к нему отношения. Граф проницательно смотрел прямо в глаза и, одобрительно улыбаясь, поощрял продолжать жаловаться. Девушка, вдохновленная молчаливым сочувствием, покосилась на Пелевина, обиженно показала охотнику язык и, повернувшись к портрету, стала вдохновенно вещать об обидах и огорчениях, причиненных этим вандалом ей и её пушистой любимице. Граф проникновенно молчал и расстроено супил брови. Распалясь от обиды и пылающего поблизости факела, Полина расстегнула две верхние пуговицы рубашки и ошарашено замерла на месте: граф, забыв о всех ее горестях, с вожделением уставился в импровизированное декольте.
— Эх ты, ориентир моральный, — обиженно буркнула девушка, застегнув пуговицы и накинув поверх плеч стянутую со стола скатерть. — Что графья, что охотники, только об одном и думаете… — переведя взор на Пелевина, по-прежнему о чем-то спорящем с доном Педро, Полина окончательно огорчилась и расстроено буркнула: — Хотя нет, охотникам до девичьих прелестей дела как не было, так и нет. А ты, — разгневанная красавица вновь повернулась к портрету, — вместо того, чтоб пялиться, лучше б того, кого надо вразумил, когда и куда смотреть!