Последняя песнь Акелы. Книга первая
Шрифт:
— Вы, смотрю, тоже Киплинга почитываете? И как он вам?
— Изрядный, по моему мнению, писатель. — Арсенин расстегнул китель и присел на край койки. — Да и поэт отменный. Жаль только, на язык родных осин пока не перевели, приходится на его родном языке читать. Судя по вашему «тоже», вы и сами весьма его цените?
— Ваша правда, ценю, — неторопливо перелистнул страницы Кочетков. — Особенно мне у него «Mowgli’s Brothers» нравятся. Он… один приятель, ведая о моем увлечении сим писателем, то ли за внешнее, то ли за внутреннее сходство меня как-то Акелой окрестил…
Арсенин, привстав с койки, принял позу древнегреческого декламатора,
— Закон Джунглей суров: промахнулся — уходи! Дело ведь не в том, что Стая осталась без добычи, в конце концов, в джунглях полно живности, дело в том, что Вожак не может ошибиться. Никогда, ни разу!
— Вижу, вижу, читали, — хитро прищурившись, сдержанно поаплодировал Кочетков. — Значит, одна тема для бесед в дороге уже имеется, что радует. Но я, в отличие от книжного волка, не промахиваюсь. Ни в прямом, ни в фигуральном смысле. И когда я на тропе, никакой Шерхан помешать не сможет…
Арсенин взглянул на спутника и даже сквозь сумрак каюты сумел рассмотреть, насколько тот похож на волка — огромного серого вожака, уверенно ведущего стаю сквозь лес, который чутко вдыхает воздух и знает обо всем, что творится окрест. Не боится никого и ничего и сливается с ночной тьмой так, что лишь желтые его глаза сияют во тьме.
— Послушайте, Всеслав Романович, а ведь, пожалуй, не переведут у нас Киплинга! — с деланым сожалением вздохнул Кочетков. — Непременно цензоры фразу про «промахнулся — уходи» вычеркнут. Скажут — что за фривольные намеки на внутреннюю политику Российского Правительства?
— А вы, Владимир Станиславович, вольнодумец, однако! — притворно ужаснулся капитан.
— Берите выше, Всеслав Романович — чистый карбонарий…
Глава одиннадцатая
На пути к Тихому океану Россия, воздвигая силами первопроходцев заставы и крепости, создала не просто подвластные царевой деснице области, а целые государства. Потому как Уральскую горнозаводскую империю, раскинувшуюся по обе стороны Каменного пояса, вряд ли кто бы осмелился назвать по-иному.
На Урале все отличалось от Центральной России. Здесь царил не губернатор, а Главный Начальник горных заводов хребта Уральского; здесь не знали полиции, а закон олицетворяли офицеры Корпуса горных инженеров, носившие зеленые мундиры и величавшиеся непривычными русскому слуху чудными званиями. А венцом справедливости являлся один лишь суд — военно-полевой. Он часто и беспощадно карал и изредка миловал.
Этот порядок, как и сам Урал, казался незыблемым, но во второй половине века девятнадцатого реформы, словно землетрясение, поколебали основу веками налаженного горнозаводского быта. Заводы и рудники из казны перешли в частные руки, знаменитые изумрудные россыпи отдали на откуп частным владельцам. Одна за другой гасли доменные печи предприятий, усилились гонения на староверов, а «черный» люд, оставшись без работы, подался за скорым счастьем в золотую долину близ Миасса, в самоцветные угодья Ильменя, поблескивающие алмазами берега Полуденной и в платиновые разработки на Орулихе…
Наступили смутные времена. Ушла военная администрация. Горные инженеры, переведясь в гражданское ведомство, сменили военные мундиры на черное цивильное платье. А на фоне смуты и безвластья маячил призрак легкой наживы, манящий тысячи бывших работных людей в горные ущелья и бескрайние снежные просторы.
Государство,
Одними из бесконечной вереницы искателей счастья, сгинувшими где-то в лесах за Нижним Тагилом, были родители Леши Пелевина. Шестилетний мальчонка их почти не помнил — в памяти остались лишь ласковый материнский голос да смеющийся отец, положивший перед восторженным сыном крохотного серого щенка: «Будет тебе, Алешка, другом, пока мы по делам упалимся!»
Больше он их не видел. Родители уехали на промысел и пропали, не оставив ни малейшего намека о своей судьбе. Для Урала, где любой старатель знал, что упокоиться под крестом — удача, и немалая, подобная история была знакомой и привычной.
Зато Леша хорошо помнил, что произошло потом. Как спустя какое-то время после ухода родителей в их доме собрались чужие люди: они часто кивали на Алексея и невнятно толковали о его судьбе. Как он сам, перепугавшись от непонимания происходящего, забился в угол и крепко обнял серого друга по кличке Бирюш — единственное существо, нуждавшееся в тот момент в сочувствии больше его самого.
А потом в сенях гулко грохнула дверь, все разговоры враз умолкли, а дверной проем заслонил человек, показавшийся Леше огромным, словно гора. Нежданный гость какое-то время смотрел на мальчика сверху вниз, а потом присел, и сорванец смог рассмотреть визитера: крепкого, неопределенного возраста мужчину с густой темной бородой, косматыми бровями и зелеными шальными глазами.
— Ты, малой, меня не бойся, — негромко, но внушительно бросил незнакомец. — Брат я мамке твоей. Меня дедом Колываном зовут, будешь со мной жить?
— Без Бирюши не пойду никуда… — тихо, но непреклонно буркнул Леша.
— Верно, — кивнул дед Колыван. — Друга бросать — последнее дело.
Мужчина протянул руку и погладил щенка. Тот радостно взвизгнул и ласково лизнул ладонь гостя. Моментальное единение человека и собаки наполнило Лешину душу безграничным доверием к родственнику, и он, более не задумываясь над странностями бытия, встал и начал собираться в дорогу.
Впоследствии он никогда не жалел о решении пойти за дедом Колываном. А последующие двадцать лет неразрывно связали двух столь непохожих, но безгранично близких друг другу людей.
Дед — если можно назвать дедом мужчину, разменявшего пятый десяток — был человеком странным и, наверное, даже удивительным.
О своем прошлом он почти не рассказывал. Всегда мрачноватый, суровый и немногословный, он ведал обо всем, что было и есть на Урале. Знал и об охоте, и о старательском деле, и об обычаях и законах; хаживал по Уралу — от вогульских стойбищ вверх по Оби до киргизских степей за Оренбургом, от села Абатского на Тобольском тракте до самого Соликамска. На равных говорил и с начальством, и с голытьбой, и с каторжанами. Святое писание помнил так, что священники его сторонились, в доме держал великое множество книг на разные темы. Жил охотой и рудным промыслом, а в доме — маленькой заимке близ села Никито-Ивдельское, только зимовал, да и то не всегда. Деньги у старика водились: однажды Леша видел, как дед Колыван расплатился за новое ружье старинным тяжелым золотым червонцем.