Последняя песнь Акелы. Книга первая
Шрифт:
— Вы, Всеслав Романович, можете сколь угодно иронизировать над моим нежеланием взлететь на воздух оттого, что какой-нибудь олух папиросы в неположенном месте курить вздумает… — с вызовом начал свою тираду старпом, но взглянув на капитана, все еще удерживающего в руке потушенную папиросу, осекся на полуслове. Сменив тон на более ровный, он продолжил:
— Ей-же-ей, если бы какой-нибудь умник придумал менее опасную для транспортировки взрывчатку, я ему если не памятник поставил, то в коньяке, его, благодетеля, утопил точно!
— Что ж вы кровожадный-то такой, Викентий Павлович! — расхохотался
— И все же я считаю, что нынешний наш фрахт чересчур опасен, — упрямо буркнул Политковский. — И что по возвращении в родные пенаты надо бы с нанимателя дополнительную сумму истребовать. Так сказать: «За испуг!»
— Да будет вам спорить, господа! — Кочетков, вступив в разговор, примиряюще развел руки. — Вполне возможно, что в скором времени наш мир познакомится с новой взрывчаткой, о которой так мечтает Викентий Павлович!
Заметив вопросительный взгляд старпома, он пояснил:
— Если помните, в шестьдесят третьем у нелюбимого вами Нобеля завод по производству нитроглицерина в Геленборге взорвался…
— Уж лучше бы он сам вместо того завода взорвался… — непримиримо проворчал Политковский, невольно прерывая собеседника. Осознав свой просчет, он вновь осекся и, виновато склонив голову перед Кочетковым, попросил его продолжить рассказ.
— Так вот, — Кочетков ответным кивком принял извинения. — В том самом году немецкий химик Йозеф Вильбрандт, изучавший свойства толуола [28] , обработал его азотной кислотой. И хотя способность нового вещества взрываться не вызывала сомнений, на данное изобретение никто не обратил внимания. Однако ж не далее как полгода назад Генрих Каст, да-да, тот самый химик из Германии и специалист в области взрывчаток, занялся исследованиями именно тринитротолуола. И у меня есть все основания полагать, что вскоре сумрачный тевтонский гений явит миру новое ужасное оружие.
28
Побочный продукт коксования угля.
— Да разве ж от этих немцев чего доброго дождешься, — недоверчиво пожал плечами Политковский, пристально вглядываясь в копошение на верхней палубе, где череда матросов принимала мешки с углем с баржи. После недолгого наблюдения он, заметив что-то, на его взгляд, неладное, перегнулся через поручень и прислушался к происходящему внизу.
— Хоменко! Три якоря тебе в глотку! Ты какого черта мешки на палубу кидаешь! Ты же не Черная Маска и не в цирке! Их не кидать, их класть надо! Ак-ку-ра-тно! Нежно, как ты зазнобу укладываешь! Ты теперь у меня эту палубу от угольной пыли языком вылизывать будешь! — орал возмущенный боцман.
— Пся крев! — повернувшись к собеседникам, возмутился старпом. —
Арсенин взял протянутый ему старпомом лист, пробежался по нему взглядом и удивленно приподнял брови, зацепившись за одну из фамилий:
— Я смотрю, вы и Троцкого на берег отпустить решили? А ведь, помнится, все списать его порывались. Если не секрет, чем он ваше расположение заслужить умудрился?
— Да как вы его из машинной команды на камбуз перевели, так он себя только с хорошей стороны и показывает. Я, признаться, поначалу от него какой-нибудь выходки и там ожидал, чего-нибудь вроде соли в чай вместо сахара или чего похуже, ан нет! Кок на него не нахвалится, мало того, что расторопный парень, говорит, так еще и пару рецептов новых подсказал… Уж на что его Артемий свет Кузьмич поначалу невзлюбил, так и тот в его сторону если и ворчит, то редко и только по делу.
— Никак наш боцман любителем гастрономии заделался? — ехидно хмыкнул Арсенин. — Так сказать, проникся высоким искусством кулинарии?
— Проникся. Искусством. Но не кулинарии. — Политковский, выдерживая достойную иных театральных подмостков паузу, озорно блеснул глазами. — Вы не поверите, господа! Намедни, после второй склянки, выхожу на верхнюю палубу и слышу, как с бака «Гори, гори моя звезда…» доносится, да так чисто и красиво… Я, естественно, прямиком на бак, а там от матросов не протолкнуться. Но все, дыханье затая, тишком сидят, а Троцкий со всевозможной аффектацией романсы выводит, да так, что даже Ховрин слезу украдкой смахивает. Чего скрывать, я и сам заслушался. Настоящий русский соловей — вылитый Саша Давыдов! Мне в Москве на его представлении в опереточном театре довелось побывать, так слово чести даю — Троцкий ничуть не хуже!
— Саша Давыдов — русский соловей, говорите? — вопросительно шевельнул бровью Кочетков. — Как же, как же, припоминаю такого. Только, любезный Викентий Павлович, абсолютной точности ради замечу, что соловей он отнюдь не русский и даже не цыганский. Это ежели по национальности судить. Да будет вам известно, что Давыдов — это только сценическое имя, псевдоним, а на самом деле эта звезда русского романса является армянином, и звать его по рождению Арсен Давидович Карапетян, родом из Вагаршапате.
— Матка боска Ченстоховска! — вспылил Политковский со всей присущей польскому шляхтичу горячностью. — Я бы попросил не порочить славу нашего русского искусства! Ежели человек с таким чувством способен русские романсы петь, к чему к нему в родословную-то заглядывать? Или, по вашему мнению, мне как поляку тоже русские пословицы произносить заказано?
— Прошу меня простить, господа, — неожиданно серьезно заметил Кочетков. — Викентий Павлович, по сути, совершенно прав. Меня же извиняет только то, что все мною сказанное вовсе не от особого отношения к искусству, а от склада ума, который многие люди называют энциклопедическим. Еще раз прошу прощения, Викентий Павлович, что дал повод превратно меня понять…