Последняя седмица. Откровения позднего агностика
Шрифт:
– А ты думаешь, почему Веня Ерофеев, едучи в поезде Москва-Петушки, заговорил о божественной сути не где-нибудь в Купавне, Кучине или Салтыковке, а именно у нас, на станции Кудиново? Все остальные время он лишь пил и похабничал, а тут его – алкаша вдруг осенило. Как это?
Действительно, почему? Я как-то об этом не думал. В самом деле, Венечка ехал из Москвы от Курского вокзала за 101 километр, черту оседлости, где ждала его любимая девушка. Ехал со всеми остановками, и на каждом перегоне у него были любопытные диалоги с попутчиками на всякие разные темы. Но нигде и ни с кем он
Это довольно странно, думал я. Почему-то именно здесь ему явилось откровение, и он нашел лучшее средство от поверхностного атеизма – больше пить и меньше закусывать. Здесь он впервые и единственный раз покаялся за своего собрата – икающего безбожника. Именно на нашей станции, на подъезде к которой от 33-го километра видны купола Покровской церкви, объявил на весь свет, что верит в промысел свыше и больше не заикается о противоборстве.
– Да, чудно, – признал я и спросил, чего он еще накопал о нашей малой родине с тех пор, как мы не виделись.
Колька с детских лет интересовался историей села, вел кружок в школе, и с годами у него скопился внушительный архив бумаг, грамот и документов, касающихся нашей церкви. Он первый из нас поступил в институт, в МАДИ у метро «Аэропорт», но не закончил, его выгнали с третьего курса «за аморальное поведение, преклонение перед чуждой буржуазной культурой и стиляжничество». Основанием явилось письмо председателя Кудиновского сельсовета – С. Михайлова, где тот настоящим сообщал, что студент Вендеревский позорит облик советской молодежи, танцует стилем в деревенском клубе.
Это был приговор. Колька завербовался шофером на севера и работал там года два, пока судьба-злодейка не преподнесла ему еще один сюрприз. Ему грозила тюрьма за то, что, переправляясь по зимнику, утопил в речке Анюй на Колыме машину с дорогим имуществом одного прииска, хотя сам успел выбраться из-подо льда и остаться в живых.
Надо сказать, глава местной советской власти в Кудинове не был уважаемым в народе человеком. За глаза его называли «стукач», унтер Пришибеев, или просто Серёга. Говорят, многих он отправил в не столь отдаленные места за анекдоты, моральную неустойчивость и антисоветскую пропаганду. Пацаны старались как можно меньше с ним встречаться и не попадать в его поле зрения, которое было довольно обширным. В сельсовет входило несколько окольных деревень – собственно Кудиново, деревня Новая, Белая, Кудиновская слобода и Черепково с общим населением около 5 тысяч человек.
Он входил в клуб, опирался сутулой спиной на косяк двери, засовывал в рот леденец и стоял в этой позе, словно злой демон или мрачный истукан, глядя из-под мохнатых бровей на танцующие пары, и пытался понять, не крутит ли киномеханик Иван, он же штатный диск-жокей по совместительству, на старой радиоле виниловые пленки с музыкой тлетворного Запада. Иногда врывался в круг, хватал за шиворот особо отличившихся и тащил на улицу. Меня и нашу компанию он почему-то не трогал, только сверлил этот веселый, беззаботный мир ненавидящим взглядом, не мешая отплясывать буги-вуги и выписывать кренделя.
Кстати,
***
Довелось только через несколько лет встретить еще одного друга детства – Лешку Воронцова, с которым тоже учились в одной школе и в одном техникуме. К тому времени Лёшка стал видной фигурой и занимал пост председателя Московской областной думы, входил в какую-то комиссию при Совете Федерации на Большой Дмитровке, куда я иногда ходил за интервью пешком из редакции на Пушкинской площади. Встреча была случайна и коротка. Как-то мы проезжали мимо его дома на слободке, и Колька сказал, что видел Воронцова утром у него во дворе.
Остановились у глухого забора, постучали. Сначала вышел охранник, спросил кто такие, чего надо, потом исчез, лязгнув железным запором. Минут через пять появился сам Лёшка. Мы не виделись больше тридцати лет, у меня радостно билось сердце, как это бывает при нечаянной встрече с тем, кого раньше знал и почитал как близкого товарища. Я уж готов был кинуться в объятия, как Максим Максимович к Печорину, но Лёшка устало повалился на траву и как-то заученно, то ли хвастая, то ли намекая на строгую иерархию, произнес:
– Я большой государственный и политический деятель.
От такого приветственного слова у меня пропал не только голос, но и желание задавать дежурные вопросы про жизнь и здоровье. Это все, что он мне сказал и что я от него услышал. Сам я про себя ничего такого сказать, естественно, не мог, обрисовал лишь вкратце свой путь, отмеченный малыми вехами в большой журналистике. Но Лешку это не тронуло. По долгу службы он, конечно, читал прессу и хорошо знал, кем я был, когда и где находился, что писал и делал. На этом и расстались. И лишь вчера Юрик мне сообщил по телефону, что Лёшка, его сосед по Кудиновской слободке, умер. Аккурат на 9 мая, когда я с сыном Павлом шел по Тверской в колоннах Бессмертного полка и нес портрет моего дяди Алексея Алексеевича Виноградова, бравшего Берлин в апреле-мае 1945 года.
– Почему, – спросил я.
– Пил.
Я долго не мог понять, отчего два человека, хорошо знавшие друг друга в юности, считавшиеся почти братьями до ухода в армию, не нашли, что сказать при встрече и не захотели узнать, как прошли эти годы. Иногда я вспоминал его и надеялся, что судьба еще сведет нас вместе, и нам будет о чем поговорить и что-то рассказать друг другу. Это же должно быть интересно – связующая нить, долг вежливости, зов предков, люди одной крови и все такое… Я еще думал, что успею сказать ему, услышать от него нечто важное, что поможет мне понять собственную жизнь, к которой у меня тоже немало вопросов, остающихся без ответа.