Последняя весна
Шрифт:
– Разверни, – приказал Роберт.
В свертке оказались крупно нарезанные куски жирной розовой рыбы.
– Озерную семужку не пробовали, Нина? – спросил Роберт, любуясь сочным пластом рыбьей мякоти.
– Не приходилось…
– Ну, вот и попробуем заодно, не зря, значит, пришел.
Он придвинулся к столу.
Мать достала рюмки, открыла винтовую пробку. Налила полную рюмку Роберту, себе – на донышко. И со страхом смотрела на Роберта. Тот резко, до появления вдавлин, сжал рюмку культяпками и опрокинул ее в рот. Так же он ухватил и вилку. Закусив ломоть рыбы, он принялся его пережевывать,
Вскоре мать заалела, перестала обращать внимание на руки Роберта. Они о чем-то говорили, спорили, возвращаясь к теме работы.
Пашка попробовал рыбу и, удивляясь ее нежному вкусу, въелся не на шутку, облизывая жирные пальцы.
Рядом стукнуло. Пашка, дернув от неожиданности головой, увидел опрокинутую рюмку, пятно жарко пахнущего коньяка на клеенке.
Мать, прижатая Робертом к стене, с ужасом и то ли с гадливостью, то ли с жалостью в глазах пыталась оттолкнуть его. Тот, хрипя и алея нервными скулами, культей резко рвал ее кофточку, добираясь до груди.
– Роберт, опомнись-опомнись, прошу тебя! – высоко кричала мать.
Пашка головой вперед бросился на это распаленное безрукое существо. Скрипнула на зубах плотная ткань, прорвалась и уступила место тому, что легко подавалось и сочилось кровью. Потом он молотил куда-то кулаками, а на его плечи уже жестко опустились холодные культи Роберта. Сжали и ослабли…
Тетя Капа била Роберта по-бабьи, но тяжело, обрызгиваясь кровью и плача.
Уводя сына, крикнула матери сломавшимся голосом:
– А тебя… Тебя кто сюда звал, чистая?!.
Ночью на «шанхай» упала пурга, о которой синоптики говорили еще за неделю. Ветер, срываясь с наметенных снежных гребней, несся разгульно вдоль улиц, бил в окна настойчиво и сухо, выл в расчалках антенн.
Пашка, прижимаясь к матери, слышал, что где-то вторят ветру, тоскливо, страшно, тонко. Может быть, ему казалось?..
3
С утра мать и тетя Капа разводили слезную мокреть на кухне, смешно кивая друг другу головами в знак сочувствия. Они как бы соревновались в этом торопливом сочувствии. Была неловкость и недосказанность в женском горестном разговоре.
Пашке надоело их слушать. Он вышел во двор и поразился мягкой тишине. За ночь намело не сугробы, а целые горы снега. Дома уютно попыхивали печными дымками из этих снеговых гор, сравнявших крыши с гребнистой целиной. Кое-где уже протаптывались узенькие дорожки – люди прошли еще потемну на работу. Над селением зависло серо-розовое небо.
Метель принесла короткое тепло, по-видимому, с далекого, но могущественного океана. Радуясь теплу, пушистые северные лайки-хаски и такие же пушистые беспородные дворняги спали на снегу, уткнувшись носами в хвосты.
Бесцельно бродя по улицам, Пашка вышел к маленькому одноэтажному магазинчику. Около него стояли какие-то измятые личности, коих предостаточно везде, разве что, наверное, за исключением щепетильной иноземной стороны.
Но, словно подчеркивая местный колорит, отличие от прочих мест, к магазинчику лихо подлетела оленья упряжка. С нарт поднялся шустрый коротконогий старик с темным вывяленным лицом. Он быстро оглядел разношерстную публику маленькими глазками и
Пашка смотрел на оленей. Они ему не понравились в своем естественном не открыточном облике: безрогие, с потертостями на округлых боках, какие-то маленькие. Олени испуганно топтались на снегу и отрывисто фыркали.
Вскоре в дверях магазина показался старик с ящиком водки в руках. Сверху лежали какие-то свертки. Женщина и девчонка заголосили еще громче, а измятые фигуры у магазина оживились: «Эй, братуха, плесни каплю на излечение, голова бо-бо!.. А-а, идол деревянный, дождешься от него!».
Старик сел на нарты, ловко открыл бутылку и приложился нетерпеливо к горлышку. Потом, оглядев заблестевшими глазами невольных зрителей, повторил процедуру, цокнул языком, погрузил водку и продукты на нарты, и так же лихо унесли олени это странное семейство в белую бескрайность.
Пашка от нечего делать зашел в магазинчик и ему сразу же бросилось в глаза крупно написанное на ценнике – «ананасы мороженные». Вот тебе и край земли!..
Ананас Пашке довелось есть только один раз в жизни. Пах он свежей клубникой и еще чем-то неземным, как тогда показалось Пашке. Он вгрызался торопливо в сочные ломти, обрамленные жесткой рифленой шкурой, от соприкосновения с которой потом чесалось вокруг рта. И завидовалось ему тогда искренне рекламному белозубому негру, висящему на стене в спальне, который, наверное, ел ананасы каждый день: на завтрак, обед и ужин. По крайней мере, Пашка делал бы именно так на его, негра, месте.
Этот рекламный плакат с негром подарил Пашке один летчик, нередко приходящий к отцу. Летчика по утрам трясло, начиная с пальцев и кончая бровями, щеками и уголками рта. Выпив, он преображался и начинал рассказывать необычные истории, вначале нервно и сбивчиво, а с выпитым – уверенно и интересно. Голос его переставал дрожать, тело из дряблого становилось плотным и осанистым. Пашке казалось невероятным, что этот слабый человек, подверженный пагубной страсти, может управлять самолетом. Но, как потом выяснилось, он был не летчиком, а штурманом, видел сквозь фонарь кабины чужое небо, разрывы зенитных снарядов и дымные следы «Стингеров». Тогда предпочитали молчать об этом, но штурман часто был пьян и не сдержан на язык.
(Позднее, во времена афганской войны, он совершал полеты с грузом «200» и где-то сгинул. То ли сбили его, то ли пострадал за свой язык…).
Пашке нравилось, когда к отцу приходили охотники. Они увлеченно говорили о собаках, ружьях, дичи. Слушая их, Пашка словно втягивал ноздрями дым костров, чувствовал холод студеных осенних рек, слышал тоскливый крик гагары над озером. Он любил рассматривать фотографии, на которых были люди в брезентовых плащах и ватниках, увешанные патронташами, подсумками и прочей охотницкой снастью. От фотографий, казалось, пахло кислым пороховым дымом.