Послезавтра летом
Шрифт:
– Двадцать пять лет… Ну и дрянь показывают… Двадцать пять лет? Есть хочу, как из ружья.
Креветки победили. Зависли в Машиной голове, заняла весь объём оперативной памяти, вытеснив всё остальное.
– Ну и вонь от вас, гады морские, даже через экран. Ни за что бы есть не стала.
Салон заволокло химической гарью, смешавшейся с табачным дымом. Она забивалась в нос, лезла в глаза, в истерзанное горло. Маша закашлялась, попыталась расстегнуть белый меховой воротничок-стойку. И тут обнаружила зажатый в пальцах сигаретный фильтр с зелёной ментоловой змейкой, хвост которой
Маша распахнула дверь, выскочила из машины, подавилась ночным морозным воздухом, снова закашлялась и, наконец, пришла в себя.
Будто паузу отжали: внешний мир ворвался в опустошенную новым годом и креветками голову. Мысли привычно закувыркались, сталкивались, перемешивались, разбегались в разные стороны и вновь собирались в беспорядочную кучу. Пока одна из них не вырвалась вперед и не замигала красными буквами сработавшей аварийной сигнализации: «Вечер встречи выпускников».
Маша сжалась, уменьшилась вдвое, хотя, куда уж меньше – и так из-за руля еле видно.
Вечер. Встречи. Выпускников.
Надо было завести промёрзшую машину. Маша опустилась на водительское место, сняла нелепую снегурью шапку, что с утра сдавливала голову, бросила на заднее сиденье. Нежно провела рукой по богатой косе, погладила и с силой дернула. Невидимки, скреплявшие чужие и Машины чуть волнистые волосы, разлетелись по салону в разные стороны, попадали на пол, а одна больно оцарапала щёку. Пшеничная красота когда-то была гордостью неизвестной женщины, а сейчас использованной мочалкой повисла, зажатая в решительном кулаке.
– Не пойду я больше в Снегурки. А на встречу поеду. Действительно, сколько можно бегать?
Маша повернула ключ зажигания, осторожно тронулась. На ходу опустила водительское стекло, вытянула руку с косой на улицу, прибавила газа и с наслаждением разжала пальцы.
И на душе, и на голове стало легче.
ЛАВРЕНТЬЕВ
Сёстры были очень похожи друг на друга: ясноглазые блондинки, высокие, обе растерянные. Но еще больше каждая из них походила на мать, которая лежала в гробу.
Коленька Лаврентьев шепотом подпевал церковному хору. Он стоял поодаль от собравшихся, чтобы могучая, немного нескладная фигура никому не загораживала обзор, и любовался своей работой: гроб сел, как влитой. Досочка к досочке, складочка к складочке, идеально подогнанная крышка – кого угодно украсит такой гроб. Добротный, из выдержанной древесины, не какая-нибудь картонная дрянь. Юные заказчицы выбрали богатую обивку: сиреневый бархат со звездами, белая пена кружева по краям. Шикарная женщина всегда должна быть шикарной. Тем более в гробу. Коля мелко перекрестился – его дело сделано, теперь и сами управятся.
Народ тянулся к Коленьке. Тем более и ходить далеко не требовалось. Коля четверть века жил тут, рядом с храмом святого Николая Чудотворца, в теплой сторожке. Как пить бросил, так и поселился. Почти сразу после того случая. А мастерскую устроил не на церковной территории, не дай Бог! Что он торговец какой, на горе чужом наживаться? Мастерская прямо
Усопшие – они обычно неприхотливые. Что ему надо теперь – молитесь за упокой, да и ладно. А родственники всякие попадались. Бывало, хоронят какого важного начальника или депутата, от Колиных изделий нос отворачивают: нам, дескать, твоё китайское золото не по чину. Нам полированный да с откидной крышкой подавай, на задвижечках. А Коля Лаврентьев эти задвижечки – тоже, кстати, вполне китайские – на дух не переносит. Настоящий гроб гвоздями заколачивать следует. Иисус Христос к кресту гвоздями прибит был – вот и вы терпите. Такая у Коленьки была теория. И гвоздики в комплекте к гробу прилагались, в маленьком пакетике, на крышке с внутренней стороны пристеплерены, чтобы в нужный момент не потерялись.
А бывает, хоронят какого мужичонку никудышного, пьяницу, забулдыгу. Придут, а подходящего гроба и нет: все разобрали, товар-то популярный, – одни розовые с золотой отделкой и цветами остались. Так Коля никогда не откажет – обтянет поверх розового скромным темным сатином. Все ж покойник мужеского полу, уважения требует. Не лежать же ему, как Барби, в розовом.
Вот, в середине-то девяностых по-другому было. И схоронить-то по- человечески – целая проблема. Где машину достать, где автобус? Копалей одних полдня по городу бегаешь, ищешь. И каждого уговори, каждому дай, поднеси с поклоном. А он, сука, выкобенивается: то ему земля смёрзлась, то дождями всё расквасило, лопата вязнет – добавить бы надо. И гробов такого раздолья, как нынче, не бывало. Не гробы – ящики фанерные. Покойнику лежать-то в нем – грех один. А покойник – тоже человек, хоть и бывший. Деликатность нужна.
В таких условиях не до деликатности, родственникам даже скорбеть некогда – как зайцы мечутся в поисках справок и нужных людей.
Колина мать не справилась бы с похоронами. Поэтому он выжил. После того случая.
За покладистость и сговорчивость в городе любили Коленьку. И за руки золотые – не китайского, отечественного – производства, закаленные суровой школой гроботесов, ГПТУ № 26. Всё мог Коленька, все умел, что касается похоронного дела. А за другое не брался – скучал.
Николай вышел из церковной калитки, повернулся лицом к иконе, перекрестился и только после этого натянул старенькую вязаную шапку – падал снег.
– Коля, когда ты уже телефон себе купишь? Сорок минут здесь танцую, уши отморозил, – друг детства Серёга Тазов картонными ботиночками утрамбовал снег около крыльца в мастерскую Лаврентьева, – ведь случись чего – даже не сообщить тебе никак!
– А вот ты, Серёжа, взял и пришёл, без телефона справился, – Коля пошарил за дверной обналичкой, достал ключ, – сейчас чайку попьём, с яблочным вареньицем, – Коля вставил ключ в замочную скважину и подтолкнул деревянную дверь плечом. – Напрасно ты, Серёжа, шапкой пренебрегаешь, – потопай-потопай ногами-то, не спеши, – а задержался бы я на службе?