Послезавтра
Шрифт:
Направляясь к выходу, Реммер взглянул на Джоанну и подумал: «Интересно, насколько она информирована и вовлечена во все это?»
– Спокойной ночи, – учтиво произнес Реммер, и они со Шнайдером удалились.
Глава 121
9.00 вечера
Шолл молча смотрел на Маквея. В комнате было тепло, и мазь на лице детектива начала таять, обнажая безобразные ожоги.
Только что Луис Гёц посоветовал Шоллу молчать как рыба до появления адвокатов, а Маквей на это заметил, что, хотя Шолл и вправе так поступать, отказ сотрудничать с полицией
– Я уж не говорю, – задумчиво добавил он, – о всяческих кривотолках, которых не избежать, как только средства массовой информации пронюхают, что столь известный человек, как Эрвин Шолл, арестован по подозрению в заказном убийстве и подлежит высылке в США.
– Что за чушь вы несете? – взвился Гёц. – Да уж одно то, что мистер Шолл ради вас оставил своих гостей, свидетельствует о его добровольном сотрудничестве с полицией!
– Если не кипятиться, можно все очень скоро закончить и разойтись, – тихо обратился Маквей к Шоллу, не обращая внимания на Гёца. – Поверьте, эта процедура мне так же неприятна, как и вам. Притом ожоги причиняют мне боль, а вам, как я понимаю, хочется вернуться к гостям.
Шолл согласился на встречу скорее из любопытства, чем из страха перед арестом. Он тотчас сообщил о случившемся Дортмунду, велев ему связаться с немецкими адвокатами, вышел из Золотого Зала через боковую дверь и начал спускаться по лестнице. Взволнованный Салеттл бросился следом за ним и, догнав, стал расспрашивать, куда он направляется, покинув гостей в такой момент – ведь уже без десяти девять, до начала выступления Либаргера остается всего двадцать пять минут.
– У меня совсем коротенькое свидание с одним полицейским, которого, по-видимому, как сказал бы Шекспир, «не берет ни меч, ни стрела», – надменно улыбнулся Шолл. – Времени у меня достаточно, мой милый доктор, даже с лихвой.
Импозантный загорелый Шолл в безупречно сшитом смокинге чрезвычайно любезно поздоровался с Маквеем и еще того любезнее с Осборном. Он был весь внимание и отвечал на вопросы охотно и искренне, хотя они явно озадачивали его. Шолла даже не вывело из себя и напоминание Маквея о его правах американского гражданина.
– Ну что ж, – вздохнул Маквей, – давайте вернемся к этому еще раз. Отец доктора Осборна был убит в Бостоне двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года человеком по имени Альберт Мерримэн, профессиональным убийцей. Неделю назад доктор Осборн нашел этого Мерримэна в Париже. Тот признался во всем и сказал, что нанимали его вы. Вы же утверждаете, что никогда не слышали об Альберте Мерримэне.
– Совершенно верно, – невозмутимо произнес Шолл.
– Если вы не знаете Мерримэна, то, может, вы были знакомы с Джорджем Осборном?
– Нет.
– Тогда зачем вы наняли убийцу, чтобы уничтожить незнакомого вам человека?
– Маквей, все, что вы говорите, – собачий бред, и вам это прекрасно известно! – Гёцу совсем не нравилось, что Шолл идет у Маквея на поводу и допрос затягивается.
– Детектив Маквей, – спокойно ответил Шолл, не удостоив Гёца взглядом, – я никогда в жизни не имел дела с наемными убийцами. Ваши подозрения просто оскорбительны!
– Но где же этот Альберт Мерримэн? Я хочу взглянуть на него! – потребовал Гёц.
– В том-то и проблема, мистер Гёц. Он мертв.
– Тогда чего ради мы теряем время? Ваш ордер – такое же дерьмо, как и вы сами. Показания мертвеца! – Гёц встал. –
– Гёц, дело в том, что Альберта Мерримэна убили.
– Ну и что?
– Действовал наемный убийца, тоже нанятый мистером Шоллом. Его имя Бернард Овен. – Маквей взглянул на Шолла. – До того, как он начал работать на вас, он был сотрудником секретной службы Восточной Германии.
– Я никогда не слышал о Бернарде Овене, детектив, – спокойно возразил Шолл.
Каминные часы позади Маквея показывали 9.14. Ровно через минуту распахнется дверь, и Либаргер войдет в Золотой Зал. Шолл немало изумился, почувствовав себя заинтригованным. Маквей знал действительно много.
– Расскажите мне об Элтоне Либаргере, – еще больше удивил его Маквей, резко сменив тему.
– Он мой друг.
– Я хотел бы встретиться с ним.
– Боюсь, это невозможно. Он заболел.
– Но он достаточно здоров, чтобы произнести речь.
– Да…
– Тогда я отказываюсь понимать. Он слишком болен, чтобы побеседовать со мной, и вполне здоров, чтобы выступать перед аудиторией.
– Он находится под наблюдением врача.
– Вы имеете в виду доктора Салеттла?..
Гёц буравил Шолла взглядом. Сколько еще это будет продолжаться? Что он делает, черт побери?!
– Да, – кивнул Шолл. Он слегка отвернул левый рукав смокинга, обнажив заживающие царапины, и улыбнулся. – По иронии судьбы, детектив, мы с вами одновременно получили травмы. Я – играя с кошкой, а вы, судя по всему, – с огнем. Нам обоим стоит быть осмотрительней, согласны?
– Я не играл, мистер Шолл. Меня пытались убить.
– Вам повезло.
– Чего нельзя сказать о некоторых моих друзьях.
– Мне очень жаль. – Шолл посмотрел на Осборна и перевел взгляд на Маквея. Маквей был, конечно, опаснее всех, кого он когда-либо встречал. Ибо его не интересовало ничего, кроме истины. А это означало, что Маквей способен на все, чтобы до нее докопаться.
Глава 122
9.15 вечера
В зале стояла тишина. Взоры присутствующих были прикованы к Элтону Либаргеру, когда он шел один по центру великолепного Золотого Зала – роскошному творению в стиле рококо Георга Венцеслауса Кнобельсдорфа, [40] – зеленый мрамор и позолота. Либаргер шел твердой поступью, не нуждаясь более ни в трости, ни в поддержке; безупречно одетый, надменно гордый, уверенный в себе – символический монарх будущего, представший перед теми, кто помог ему появиться здесь.
40
Кнобельсдорф Георг Венцеслаус (1699–1753) – знаменитый немецкий архитектор.
Эрика и Эдварда захлестнула волна обожания. За их спинами громко зарыдала фрау Дортмунд, не в силах сдержать переполнявшие ее чувства. Поддавшись всеобщему порыву, Юта Баур встала и зааплодировала. В другом конце зала зааплодировал Маттиас Нолль. Затем Гертруда Бирманн. Хильмар Грюнель. Генрих Штайнер и Конрад Пейпер. Маргарита Пейпер присоединилась к мужу. Далее – Ганс Дабриц и Густав Дортмунд. И вот уже весь зал аплодирует в экстазе. Либаргер обвел взглядом зал и улыбнулся; аплодисменты все усиливались, пока он шел к трибуне. И наконец перешли в оглушительную овацию.