Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
Сережа поднимается и подходит к окну. До зимнего сада саженей десять. Кто-то ходит вокруг елки со свечой, огонек медленно движется… Вот еще огонек, еще… Неужели кому-то вздумалось зажечь свечи на елке? Может быть, дедушка приехал в полночь, а детей решили не будить до утра?
Нет, это не елочные свечки. Это пламя. Надо бежать к старшим, звать, кричать. Но Сережа стоит, открыв рот, и не может двинуться. Это пожар, такой же, как был осенью, когда сгорела рига.
Надо кричать. Кто-то уже кричит. Тени мечутся в пламени. Со звоном рассыпаются стекла от жара. Пламя взметается с новой силой. Сережа, как был, в ночной рубашке и босиком выскакивает в коридор.
Сережа поскальзывается и с размаху летит на пол.
Остальным сейчас не до него.
…Сережа открывает глаза и слышит:
– Слава те, господи, очнулся! И то хорошо, что не видал ничего…
Сережа лежит в своей кровати. Он не плачет. Он уже знает, что бабушка Александра неведомо зачем пошла среди ночи в зимний сад, а потом там заполыхала елка. («Жили без этих елок век, и еще бы сто лет прожили», – сквозь рыдания ругается Ефим.) Бабушка сгорела, словно бумажный ангел. В зимний сад прибежал первым какой-то мужик, он ее и вытащил, хоть и сам обгорел. Сабуровские не знают, кто это. Может, он даже разбойник и поджигатель. Сейчас мужик лежит в доме у отца Георгия. Если чудом останется живой, исправник с ним разберется. Истопник рассказывал, что к дому шли следы от зеленого флигеля, где никто не живет и печку не топят. И еще насмерть прибило Антошку, сына кучера…
Когда бы Сережа в ту ночь пораньше подошел к окну… Нет, когда бы он встретил бабушку в коридоре и не пустил ее в зимний сад… Или она сама зашла бы к Сереже пожелать доброй ночи… Доктор Гаккель заставляет всех в доме пить какие-то капли для успокоения. Иногда доктор останавливается, бормочет что-то по-немецки. А больше в доме никто не разговаривает, только плачут и молятся. Дяди Петр и Платон заперлись с папенькой в кабинете, они тоже молчат и много курят. Дядя Илья никого не хочет видеть, его, оказывается, едва успели вынуть из петли. Маменька и остальные женщины ходят в черном. Это траур.
Петруша говорит, что успел увидеть, как бабушку выносили на покрывале. Она была вся черная, скорченная и уже мертвая. А тот неизвестный мужик кричал, как зверь, и полз по паркету, как зверь, покуда не обеспамятел.
Отпевали бабушку не в Сабуровской церкви, а в домашней, но провожать ее пришла вся Сабуровка. Приехали соседи. Отец Георгий пел, что бабушке теперь не будет ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная. Не надо было Сереже в эту ночь думать о смерти. Должно быть, она слышит, когда о ней думают, и приходит на думу, как медведь на овсы. Или как тигр на визг поросенка.
Склеп – это домик в парке, вроде погреба. На крыше склепа сидит скорбящий ангел. Там лежат в гробах все Сабуровы, начиная с прапрадеда и прапрабабушки. И места еще много.
Пели вечную память. А разве память может быть другая? Разве Сережа когда-нибудь забудет бабушку Александру, ее тихий голос и рассказы про войну с Бонапартом? Даже суровая бабця Ядзя говорила про нее: «То свента кобета». Платоша Панкратов было заспорил, кого из внуков она любила больше, но отец Георгий сказал, что отныне она с небес будет присматривать за всеми своими любимцами, и любви ее хватит на всех, как хватало при жизни.
Дедушка Кронид приехал почти сразу после похорон. Ему все рассказали еще на станции. Он был такой же, как на дагерротипе, – с бородой, в мужицком армяке, с грозными очами. Маменька плакала у него на груди. Дедушка глядел на всех, как на чужих, и все твердил одно: «В огне началось, в огне и кончилось».
Дедушка приехал не один, а со слугой. Слуга узкоглазый, как калмык, и белобрысый,
А дедушка не пожелал даже отдохнуть с дороги, как его ни упрашивали, – снова накинул армяк и пошел в склеп, а рукою показал, чтобы больше с ним никто не ходил. Доктор Гаккель сказал, что можно опасаться нервической горячки. Шутка ли – быть в разлуке без малого тридцать лет и приехать на погребение!
Потом дедушка вернулся, и началось непонятное. Он долго молча сидел в вольтеровском кресле, и никто вокруг не смел заговорить. Потом дедушка воскликнул: «Так я же вновь спасу тебя!» – и, схватив за рукав слугу, потащил его к двери. Эшигедэй упирался и визгливо кричал что-то по-своему. Дедушка вырвал из рук слуги палку со змеями и прибавил к тому затрещину.
«Да какой бы рассудок это выдержал», – сказал дядя Петр. Доктор Гаккель велел не перечить старику – тогда, может быть, все обойдется.
Доктор вышел за ними на парадное крыльцо, но скоро вернулся и сказал, что Кронид Платонович со своим личардой зашли в зеленый флигель, и дедушка настрого запретил им мешать.
Что было дальше, Сережа не знает – стало уже поздно, всех детей напоили чаем с молоком и кренделями и развели по спальням.
Вдруг дедушка сделается теперь как деревенский дурачок Тимоня? Если Тимоне пообещать кусочек киевского сухого варенья, он запросто может съесть живую мышь – Денис Панкратов видел это наверное. Сережа изо всех сил не хотел спать, но все-таки сдался.
Утром оказалось, что дедушка пропал. Во флигеле сидел один Эшигедэй и трясся от холода. Посреди комнаты стояли два шкапа, отодвинутые от стены, а поверх шкапов для чего-то была положена доска. Сережа сам это видел, пока папенька не прогнал его в дом.
Добиться от слуги ничего не смогли. Дядя Петр велел сабуровским мужикам и ребятишкам искать Кронида Платоновича. Тогда молодые вожди возмутились и потребовали включить их в поисковую команду – ведь окрестности они знают лучше всяких взрослых. Разрешили, но приказали держаться вместе.
На станции Кронид Платонович не появлялся. В деревне его не видели. Никакие следы в лес с дороги не сворачивали. Ветра уже третий день не было, снег не валил.
Когда сани вернулись в Сосенки, Сережа не сразу пошел в дом, а зашел за угол, чтобы посмотреть на загубленный зимний сад. Под ногами трещали осколки стекла. Жар был такой сильный, что иные куски оплавились. Проклятая елка торчала, как черный рыбий остов. Чему здесь было так сильно гореть? Натти Бумпо, Кожаный Чулок, наверняка разобрался бы, в чем тут дело. Сережа носит имя Застенчивый Олень. Он, может, и застенчивый, но не Слепой Крот и не Безмозглый Тетерев. Догадался же он, что значат слова дедушки: «В огне началось, в огне и кончилось». Бабушка рассказывала о том, что случилось на ее первом балу. Но тогда она только чуть-чуть обожглась, на левой руке остался маленький рубец.