Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
…Накануне, всех прогнав и от всех закрывшись, я попытался понять наконец — а в какую же сторону идти-то? Может быть, это и не важно совсем — иначе отец наверняка прислал бы указание? А может быть, указание где-то есть? А может быть, знает Крис — а иначе зачем нам его телефон? Но Крис не знал. Он пытался, он честно пытался «взять пеленг» — но пеленга не было, рация молчала…
Я подошёл к делу тупо. Взял карту Барселоны, нашёл нужный отель… и застопорился. Родители и ребята уходили впопыхах, когда катастрофа уже начиналась. Где они могли взять менору? Да у любого каббалиста,
И всё. Цепочка рассуждений прерывалась.
Я скачал из сети пару изображений отеля — и наконец сообразил одну вещь. Уйти можно только через непрозрачную стену. Значит, направление на юго-восток, куда выходит фасад, отпадает: фасад стеклянный. Остаются северо-восток и северо-запад — и юго-запад. Ирэм, Ирем, Ирам, Ярем — по-разному пишется, по-разному звучит — лежит, по преданию, среди пустыни.
Среди жаркой пустыни.
Идём на юго-запад. В Сахару, наверное…
Если это вообще имеет значение, куда идти. Поскольку отнюдь не в Рим ведут все пути…
Вот и всё. Сказав речь и выслушав напутственное послание от тёти Ашхен, я стал выставлять свет — пока с обычными свечками. Лёвушка, поскольку это именно он приволок откуда-то серебряный семисвечник, помогал советом, и я пожалел, что «кольт» не заряжен солью. Я не знал, как правильно, и действовал почти наугад: семь свечей, семь карт на пути света — так, чтобы тени ложились на одно место. Потом поставил в чашечки подсвечников чёрные свечи. Зажигать их взялась тётя Ашхен: ей, бывшей простой ассистентке метателя ножей и томагавков, было не привыкать к работе, требующей недрожания, быстроты и чёткости. Мы выстроились гуськом перед тем местом, где должна была открыться дверь.
Тётя Ашхен чиркнула сразу двумя спичками и с обеих рук, по-македонски…
37
У неопытных девушек можно многому научиться.
Шпак и Шандыба пришли в себя почти одновременно и сначала решили, что мертвы — такая непроглядная темень царила вокруг. Однако потом оказалось, что над головой всё-таки проглядывают плотные, чёрные, но облака.
Друг друга они нашли по голосам, спотыкаясь об обломки деревьев и самолёта.
Потом хлынул дождь, похожий на водопад. Он продолжался пять минут, после чего стало ослепительно светло. Солнце стояло в зените, и туча, уходя, пылала своим изломанным краем.
— Во примочки, — сказал Шандыба. Шпак промолчал. Потом Шандыба обнаружил, что у него пропали штаны.
Здесь вообще-то можно было обойтись и без штанов — земля, похожая на мыло, не родила травы. Из неё торчали только гладкие, словно и без коры вовсе, стволы — довольно далеко друг от друга. Но потом Шандыба решил, что со штанами всё-таки как-то надёжнее, и они пошли искать чемоданы.
И, что забавно, нашли. Чемоданы, правда, расколотило о землю, и вещи повылетали, но ничего — собирать их было легко. Подходящие штаны — хаки с восемью карманами — нашлись быстро, а заодно и мягкие мокасины. Шпаку в этом смысле пришлось хуже — он признавал только итальянские туфли на тонкой гладкой подошве; для леса они подходили так себе.
Телефоны —
— Слушай, — сказал Шандыба, — а где летуны, как ты думаешь?
Шпак задумчиво исследовал языком верхние зубы. Зубы пошатывались, но держались; правда, один обкололся с краю и царапал губу.
— Думаю, вон там, — сказал он, прифыпётывая, и показал рукой.
Действительно, между деревьев валялись два крыла, почти целые, просто отстегнувшиеся. А дальше по мыльной земле, по небольшому уклону вниз — тянулся вдавленный след с неглубокой царапиной по правому краю.
— Может, у них рация уцелела? — предположил Шандыба.
Шпак пожал плечами. Говорить ему не хотелось.
Они прихватили по две банки пива (слава богу, без сиропа), по ножу из шпаковой коллекции — и пошли по следу.
Часа через два Шпак забеспокоился. След так и тянулся, чудом огибая стволы деревьев и крупные камни, которые с какого-то момента стали попадаться на склоне. Появилась и трава, пока пучками. Он знал, что там, где трава, будут и кусучие насекомые, будут и змеи.
Он жутко боялся змей.
Но ничего не оставалось делать, как продолжать движение. Ибо fatum immutabile.
Стемнело мгновенно. Они переночевали под высоким деревом. Было тепло, но мокро — как в компрессе.
38
Хвост скрылся.
Николаю Степановичу оставалось только надеяться, что он всё сотворил как надо. Заклинание, делающее каждого зверя, даже крысу, твоим лучшим, пламенным, преданным другом, он произнёс вроде бы без ошибок; две капельки крови — своей и Аннушкиной — укажут на одного-единственного человека, ошибки быть не может; инструкцию дал чёткую, понятную; крыс, которого прозвали Собакин, реагировал будто бы правильно: честно смотрел в глаза и кивал при каждом слове; жёсткий воротничок мешал, но Собакин только поправлял его лапками, не пытаясь сбросить. Наконец Собакин в последний раз кивнул, встряхнулся, пошёл медленно, оглянулся через плечо, — и потрусил небыстро, но уверенно, как опытный стайер. Он добежал до стены дома, принюхался, повернул налево, побежал под стеной — и вдруг исчез. Его тень ещё несколько секунд продолжала бежать…
— Ну, вот… — Николай Степанович подошёл к своим. Они стояли странной разобщённой группой, напоминая памятник «Граждане Кале». — Теперь мы можем только ждать. Или не ждать.
Все молча повернулись и побрели к очередным арочным воротам — на этот раз угадывающегося гранатового цвета; наверное, когда-то они были неимоверно красивы. Николай Степанович подхватил оглоблю коляски, на которой ехала Аннушка, кивнул Толику: отдохни. Возможно, её зря посадили на коляску и везли — пока она шла, она была примерно такая же, как все; когда необходимость идти отпала, силы покинули её — все. Теперь она не то чтобы спала постоянно, но как будто находилась под действием сильнейших транквилизаторов: глаза её постоянно оставались полуприкрыты, взор не фиксировался, речь была невнятна. Но снять её с коляски и заставить просто идти ногами — уже не получалось…