Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Успенский Михаил Глебович

– Ветер, – сказал Николай Степанович, останавливая взметнувшуюся Светлану.
–

Всего-навсего ветер.

Он взял автомат и вышел на лоджию. Коврик, сушившийся у соседей сверху, зацепился за перила. Он освободил его и позволил падать дальше.

– Не магрибский, – сказал Николай Степанович. – А гости нам сегодня нужны другие…

Ветер, особенно неровный вблизи дома, принес и бросил в лицо пригоршню брызг. Николай Степанович тщательно закрыл дверь.

Светлана сидела на кухне, прямая и тихая.

– Пусть льет, – разрешил Николай Степанович. – По улицам нам

сегодня не бегать.

– Вы и дождь заговариваете?

– Умел в детстве. Теперь – балуюсь. Для забавы.

– У вас очень необычная рука.

– Да вот: так получилось.

– А саламандру вы вызывать не умеете?

– Умею. Только это не истинные саламандры. Для истинной нужно другое пламя.

А так – на газовой плите или в костре: это для детей. Каждому в детстве нужно обязательно показать хоть маленькое, но настоящее чудо, чтобы он не вырос свиньей.

– А что показывали вам?

– Мне? О, многое. В пруду у нас жила настоящая русалка. Как мы ее, бедную, донимали своими военными играми! Но она была добрая и так никого и не утопила. Во всяком случае, всех откачивали. А в доме был домовой. Он любил черный хлеб с гречишным медом. Если давали липовый или, не дай Бог, цветочный – такое начиналось! А когда имение продали, он поехал с нами в Тифлис в старом валенке…

– К-куда?

– В столицу Грузии, – сказал Николай Степанович, помедлив. – Мы жили там некоторое время. Первое, что я сделал – выучился объясняться в любви по– грузински. Чемо гули, чемо сэкварули, чемо ламази, мэквархар: Красиво, да?

– Помогало?

– Представь себе, нет. Я был страшный, как смертный грех. И от застенчивости казался еще страшнее. А барышни в Тифлисе, пока не взошли в возраст, чрезвычайно прелестны…

– А как объясняться в любви по-цыгански, вы знаете?

Он проглотил комок.

– Да. Еще помню.

Грянул звонок.

Долгий, настойчивый.

Николай Степанович медленно встал, приложил палец к губам и, держа автомат стволом вверх, скользнул в прихожую. Через несколько секунд звонок грянул вновь, еще более требовательно.

– Ашхен! – закричали за дверью непонятно каким голосом. – Ашхен, это я, Саша!

Открывай!

Николай Степанович ждал.

– Зараза, – сплюнули за дверью. – Тебе же хуже, первая бы узнала…

Зашлепали тапочки.

Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый – и только тогда поставил автомат на предохранитель.

Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала что– то в сумочку.

– Это не нас, – сказал Николай Степанович.

– Налейте мне еще, – сказала Светлана.

– «Да здравствуют музы, да здравствует разум!» – согласился Николай Степанович.

– Скорее уж – «Не гадая, в ад или в рай:»

– Пусть так.

Светлана выпила вино. Поднесла руку к лицу, внимательно посмотрела на пальцы. Потом – провела пальцами по щеке. По губам.

– Николай Степанович…

– Да?

– Я: как была?

– Даже лучше. Шампанское творит чудеса с женской красотой.

– Ой, не о шампанском я: Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.

– О, Боже! И

ты сидишь и ждешь? Все это время – сидишь и ждешь?

– Сижу и жду…

Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука сама изменила траекторию и опустилась на бутылку…

Квартира Коминта казалась неестественно пустой, невзирая на старинную не слишком компактную мебель (мещанский стиль начала века; тридцать лет назад, когда начали расселять коммуналки, Коминт подбирал буквально на помойках брошенные прежними владельцами предметы и реставрировал их) и валяющиеся повсюду вещи. Просто не летали из угла в угол томагавки и бумеранги, а также боевые вертолеты и марсианские треножники; не работали одновременно три телевизора, демонстрируя футбол, «Мертвые долго не живут» и «Санта-Барбару»; Ашхен никого не учила жить по телефону, Коминт не размахивал гантелями, а железная дорога в детской замерла, как в годы великой депрессии. Не сидели на кухне гости и не свистел вечный на плите чайник…

Светлана провела рукой по экрану одного из телевизоров – старого, громоздкого, тяжелого, как сундук пирата – и щелкнула выключателем. Раздалось мерное гудение. Через пять минут экран замерцал.

– Его надо не только гладить, но и бить иногда, – сказал Николай Степанович.
–

Вон туда, где крестик нарисован.

Светлана легонько стукнула по указанному месту, и тут же прорезались изображение и звук.

–:к этому часу, – сказал дребезжащий голос. – А сейчас я хочу представить вам нашего гостя, художника, чье имя известно всему миру – Михаила Шемякина.

Дребезжащий голос, как ни странно, принадлежал Леониду Парфенову. Точно такой же дребезжащий голос раздался, когда собеседник его открыл рот.

– Добрый всем вечер. Я рад, что именно сегодня мне удалось встретиться с вами…

Светлана осторожно села в глубокое продавленное кресло. Можно было подумать, что она совершенно спокойна.

– Михаил, как известно, вы приехали в Петербург, чтобы присутствовать при открытии памятника выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. Как автор, что вы могли бы нам сказать? Предыдущая ваша работа, если я не ошибаюсь, это памятник Петру Первому: Вы не ошибаетесь. В прошлом году…

– совершенно невозможно было различить на слух, кто из собеседников говорит.

Потом что-то треснуло, и звук пропал совсем.

Николай Степанович в некоторой оторопи опустился на подлокотник.

Светлана сидела неподвижно. Только рука ее, лежащая на колене, непроизвольно дернулась.

– Наконец, – сказала она. – Поняли. Кто он. Для нас…

– :заслонила собственно поэтические заслуги его – а они неописуемо громадны, – громче, чем прежде, продолжил телевизор. – Знаете, не так давно на радио анонсировали цикл передач о поэтах «серебряного века» – и вдруг в перечне имен имени Гумилева не оказалось. Вначале я подумал, что это инерционное умаление его роли, хотел возмутиться – а потом понял, что нет: эти горе– составители оказались парадоксально правы, потому что Гумилев не есть поэт «серебряного века», нет – он последний поэт века золотого, века Пушкина и Лермонтова…