Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– Ну вот, – ворчливо сказал барон, – и где мне искать вас в следующий раз?
– Подозреваю, что следующего раза просто не будет, – сказал я.
– Вы опять спрячетесь на каких-нибудь болотах…
– Барон. Вы что, не понимаете: если все пойдет так, как идет, прятаться придется вам? И не на болотах…
– Не буду я прятаться. Надо же: хотел, чтобы всем было хорошо…
Он газанул: из-под колес рванулись струи песка и мелких камешков. «Виллис» умчался.
Иерусалим, этот центр мироздания – очень маленький город. Наверняка
Я остановился у двери первого же православного храма. Худощавый пожилой священник – я почему-то подумал, что он из бывших офицеров – с удивлением воззрился на долговязого английского сержанта.
– Батюшка, – сказал я, – исповедуйте меня.
18
С таксистом Николай Степанович расплатился двумя московскими жетонами на метро.
У входа в сад стояла телегруппа. Девушка с микрофоном задавала проходящим один и тот же вопрос: знают ли они, кто такой Гумилев. То ли хотели продемонстрировать образованность широких масс, то ли обличить невежество толпы.
– Oh, yes! – воскликнул Николай Степанович. – Russian Kipling!
Светлана посмотрела сурово.
Первым речь держал мэр – тот, который продал Петербург финнам по самую Поповку.
– Большевики планомерно уничтожали русскую культуру, – говорил он четко, будто читал лекцию. – Вот и сейчас их партия рвется к власти, и она снова начнет с уничтожения поэтов. Потому что поэты в России всегда исполняли роль пророков и провидцев. Мы не знаем, где могила Николая Степановича Гумилева и вряд ли когда-нибудь узнаем…
– Надеюсь, – пробормотал Николай Степанович. На него оглянулись укоризненно.
– Но имя его осталось в народе, и вот теперь мы, благодарные потомки, этим рукотворным памятником отмечаем его место в своих сердцах, в сердце города, который он любил и в который всегда возвращался…
Чем-то мэр похож был на придуманного Ярославом бравого солдата, но прошедшего не психушки и фронты, а университеты и библиотеки.
Мэра сменил академик Лихачев.
– Я моложе поэта всего на двадцать лет, – начал он и улыбнулся. – И мне посчастливилось дружить с людьми, близко знавшими Николая Гумилева. Я скажу сейчас странную фразу, и вы мне, может быть, не поверите, но: мне повезло родиться в России в начале века. Это было феерическое время, время такого культурного богатства и разнообразия, время таких вершин…
– Конечно, у него баб был больше, чем у Пушкина, – сказали сзади.
– Что это с вами? – шепнула Светлана. – Вы краснеете?
Николай Степанович промолчал.
Выступал еще академик Панченко – он заметил, что обычно на детях гениев природа отдыхает, но в данном случае отец и сын Гумилевы опровергли этот постулат. Потом он добавил, что интеллигенты – это недоучки и бездельники, а Николай Гумилев был профессионал и работяга. А теперь, когда ушел и Лев Николаевич.
Его сменил поэт Кушнер. Потом выступали другие поэты и среди них даже один военный моряк, а также внук адмирала Шефнера. Николай Степанович обратил внимание на пожилого юношу, спевшего под гитару звонким голосом: «Я спал, и смыла пена белая меня с родного корабля, и в черных водах помертвелая открылась мне моя земля:»
– Дайте-ка я вам лицо вытру, – сказала Светлана.
– Это ветер, – сказал Николай Степанович.
Народу было тысячи две. Среди простой публики попадались странные люди.
Был, например, десяток всадников в форме александрийских гусар, но на разномастных конях – как в войну. Были казаки с благородными старообрядческими бородами. Были юноши в цилиндрах и котелках. Много кого было…
Появился у микрофона и явно незапланированный оратор…
– А кто погубил Гумилева? – закричал он без предисловий. – Вы задумывались?
Кто писал донос? Берман! Кто вел дело? Якобсон! Кто заговор устроил? Лариса Рейснер! Вопросы есть? Нет. Кто расстреливал? Блюмкин! Вопросы есь?
– А вот это случай так называемого вранья, – пробормотал Николай Степанович.
На него опять оглянулись во гневе.
– Да он сам из этих, – процедил кто-то. – По глазам вижу…
– Лукницких нет, – сказал Николай Степанович. – Вот уж их-то следовало пригласить в первую очередь.
– А теперь настало время, – неслось от постамента, – просить нашего всемирно известного скульптора Михаила Шемякина открыть памятник!
Все зааплодировали и закричали «ура». «Смерть большевикам!» – выкрикнул стоящий неподалеку тощий залысый человек в криво сидящих очках.
Покрывало медленно поползло вниз, обнажая патинированную бронзу.
Скульптор решил состарить статую авансом, понимая, что драить медяшку в последующие годы никто не станет.
Оркестр грянул марш «Тоска по родине».
– Н-да, – сказал Николай Степанович. – Барклай в тоге поверх мундира – это еще куда ни шло. Но трость и ботфорты…
– Мне нравится, – сказала Светлана.
– Да? Впрочем, дареному коню…
– Дареному? – обернулся в третий раз пожилой пролетарий. – Да знаете, сколько заплатили за это? Только за участок – двести миллионов! Зелеными! А лепило сколько с города содрал? Словами не скажешь. А кто платил? И зачем? А?
– Так кто же?
– Ящуры!
– Кто?
– Ящуры. Вы что, телевизор не смотрите, газет не читаете?
– Очень редко.
– Что с вас взять, – пролетарий отвернулся.
Действо завершилось. Делать больше было нечего. Никто не объявился, ничем себя не проявил. Не было ни ловушек, ни рандеву. Пустота.
– Подойдем поближе? – предложила Светлана.
У подножия памятника лежали цветы.
– Странное чувство, – сказал Николай Степанович. – Будто все это уже было на самом деле, а сейчас повторяется как бред. Пойдем?