Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

Успенский Михаил Глебович

— Далеко еще? — спросил я.

О'Лири посмотрел на схему.

— Сейчас будет камень…

Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер— первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он смахнул снег с блестящей поверхности…

— Отсюда — сорок шагов на север, — сказал он, не вставая. — А что тут написано?

— «Направо пойдешь — женят, налево пойдешь — замуж выдадут, прямо пойдешь — о камень навернешься,» — процитировал я по памяти. — У вас же ирландская

фамилия, неужели вы не узнаете письма своих предков?

— Черточки дурацкие, — сказал сержант, поднимаясь. — Неужели вы все это знаете?

— Долг службы. Ведите, сержант.

— А нам ведь направо, — сержант огляделся. — И что, я всю жизнь женатым ходить буду?

— Так гласит вековая мудрость, — вздохнул я. — Считайте шаги, сержант.

— Это приказ, сэр?

— Да, это приказ.

Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.

— О! — сказал он изумленно. — Да тут проход!

Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек. О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.

— Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, — сказал негромко Чарли. — Этот пенициллин и вправду творит чудеса.

Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.

Отто на минуту пришел в себя, огляделся — и спокойно уснул.

Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика.

Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине.

Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не «Островом мертвых» Бёклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.

— Извините, сэр, — Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. — Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци — чистые сатанопоклонники.

— Это заклинания, но не языческие, — сказал я. — «Карты и кружка доводят до бедности.» «Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу.» «Мужчина без женщины словно голова без тела.» «Лучше десять завистников, чем один сострадалец,» «Лучше дважды измерять, чем один раз забывать.» «Каков человек, такую ему и колбасу жарят.» «Шалость редко приводит к добру.» «Говори

правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу.» «Большая дубина набивает большие шишки.» «Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат.» «Слишком много искусства пользы не приносит.» «Любовь и ум редко идут рука об руку,» «Хорошо пережеванное — наполовину переваренное…»

Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал…

— Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…

О'Лири почесал в затылке…

— Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.

И все ожили.

В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.

Нат устроился на чердаке — наблюдать.

— Знаете, дядя Ник, — сказал он, когда я забрался к нему, — странно все это.

— Что?

— А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…

— Бывают такие места, — сказал я. — Ты все равно поглядывай…

Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.

— Сержант, — сказал я.

— Да, сэр?

— Положите колоду на место. Это не игрушка.

— А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.

— В том-то и дело, — сказал я. — Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро — это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.

— Хм. — Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. — Ну, если вы так уверены…

Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.

— Вы ошиблись, сержант, — сказал я. — В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.

— Даже веревку, на которой он повесился, — не открывая глаз, проговорил Отто Ран.

— Что он сказал? — забеспокоился сержант.

Я перевел.

— Кто повесился?

— Фюрер.

— А с кем мы тогда воюем?

— Лучшие умы человечества ломают над этим головы, — сказал я.

— Ничего не понимаю, — сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.

— Отто, — позвал я. — Вы меня узнаете?

— Голос знакомый, — сказал Ран.

— Если хотите, можете посмотреть.

— Не хочу, — сказал Ран. — Глаза слишком часто лгут.

— Помните Гималаи?

— А, Николас, — равнодушно произнес Ран. — Значит, вас тоже взяли сюда?

— Куда?

— В тонкий мир.

— Не такой уж он тонкий, — сказал я. — Дырка у вас в боку — будто бык боднул.