«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

‹…› То же самое потом повторил Нарбут, когда встал во главе ЗиФа: “Я тебя, Ося, не могу печатать, я могу тебе только переводы давать”. Вероятно, состоялось какое-то решение наверху… в ЦК, в Отделе культуры, установка – разделить писателей на своих и чужих. Чужими оказались Мандельштам и Ахматова, самый крайний ряд. Шкловский как-то пробился, хотя тоже был в этом положении. Белый… Замятин нет, Замятин, в сущности, попал в это самое положение лишь позже, когда уже был за границей… Ну вот, всюду писалось, что он перешел на переводы и бросил писать стихи… Началось тяжелое время.

Переводы… Мандельштам не переносил переводов, кстати, переводить не умел. Все переводы, которые он сделал, в конце концов, это свободные переложения, а не переводы…

Теперь я записала

о смерти Ленина. Я расшифровываю записку, что Мандельштам сказал по поводу огромных очередей: “Они жалуются Ленину на большевиков”. Мы стояли ночью в этой очереди, а Мандельштам, вообще человек безумно любопытный, всё, что случается, особенно на улице, его всегда интересует. (Интересовало, вернее. Я напрасно настоящее время употребила.) Мы стояли ночью втроем: Пастернак, Мандельштам и я. Горели костры, очереди были многоверстные. Прошел Калинин, к нему пристали какие-то комсомольцы, он их отогнал, подошел к Мандельштаму и позвал его и… провел… Борис Леонидович, кажется, уже ушел.

Переезд в Ленинград. У Мандельштама заболел отец, мы поехали впервые в Ленинград, когда он заболел ревматизмом… мм-м… его положили в больницу, и тогда выяснилось, что в ленинградском отделении издательства сидит некто Горлин, который охотно даст работу, переводы-то достать было невозможно почти. Переводы – это ведь тоже привилегия, хотя они оплачивались тогда чудовищно. Один день перевода – один день еды, но все-таки это дома. Да и кроме того нищета была общая. Вплоть до тридцать пятого года люди, в общем, плохо жили. Дифференциация между зарабатывающими и незарабатывающими началась только с тридцатых годов.

Здесь есть у меня такая фраза: “Лившиц и больше никого”, да? Пришел НЭП и вместе с ним потрясающее одиночество: Гумилев расстрелян, Анна Андреевна почти не видна, пришли новые люди, совершенно чужие… Большинство известных, близких уехало в эмиграцию, кроме того, масса убитых в Гражданской войне – колоссальная первая ломка. И когда мы приехали в Ленинград, в сущности, это был уже чужой город. В те годы мы встречались, пожалуй, с Лившицем, с Выготским и не сходились с молодой литературой – “Серапионовыми братьями”, хотя Зощенко Мандельштаму всегда нравился. Весной двадцать пятого года я заболела…

К. Б. Скажите, пожалуйста, Блок в издательстве “Время” – это двоюродный брат?

Н. Я. Ах да, сейчас. Это где здесь, ниже? Хорошо, сейчас запишу. “Шум времени” так бы остался в кармане, не увидел бы света, но еще существовали частные издательства. Двоюродный брат Блока, он писал о Фете когда-то, по-моему, его имя Георгий, бывший лицеист… ему очень понравилось, и он опубликовал в издательстве “Время”. Вот когда уже “Шум времени” печатался, О. Э. написал, кстати, своей рукой (всё остальное диктовано) три последние главки, феодосийские. В одной из этих феодосийских главок он рассказывает о своем особом… он рассказывает о полковнике… как его фамилия?

К. Б. Цыгальский.

Н. Я. Полковнике Цыгальском. Именно полковник Цыгальский освободил его из врангелевской тюрьмы. Волошин, когда приехал, застал Мандельштама уже на свободе.

К. Б. А Мазеса да Винчи?

Н. Я. Мазеса да Винчи – да, был такой художник. Был, был. Мандельштам ничего не выдумывает, это быль. Я его не видела никогда, но это провинция, они смешные.

К. Б. А была у полковника Цыгальского…

Н. Я. Сестра?

К. Б. И сумасшедшая.

Н. Я. Наверное, была. Ничего не выдумано… Я не знала Цыгальского, наверное, погиб человек где-нибудь в эмиграции или до эмиграции.

Ну вот, мы жили на Морской первую зиму в Ленинграде. Я заболела

обострением туберкулеза, сначала меня перевезли в Детское село в частный пансиончик, туда приехали Пунин с Ахматовой, в это время Мандельштам не был близок с Ахматовой. Они разошлись в период, когда она бросила Гумилева и жила с Шилейкой. Она остановилась именно в нашем пансиончике, и мы очень с ней подружились. С этого времени, в сущности, и начинается моя дружба с ней. Она не раз говорила, что новое сближение, второе, с О. Э. произошло из-за меня. Благодаря мне. До этого мы бывали у нее, но это были визиты. Однажды она ко мне пришла, О. Э. в это время был в Москве, он перевозил мебель из Москвы в Ленинград. В те годы мы купили какую-то очень хорошую мебель, потом ее всю продали. Она пришла ко мне, а я как раз была больна, и она вспоминала потом, что я послала ее тут же за папиросами – она сбегала очень быстро и ловко. И говорила: “Она меня послала за папиросами, и я, как телка, пошла…” Вот… После Ялты, после вот этого периода – Ялта, Луга – я уехала в Ялту, и О. Э. старался как можно больше времени провести в Ялте. К этому времени относятся письма. Осенью я опять уехала в Крым, на этот раз в Коктебель. ‹…›

Мне нельзя было жить в Ленинграде, очень трудно было с работой. О. Э. поехал в Москву и начал брать работу у Нарбута. Специфика этой работы была такая: “Земля и Фабрика” – коммерческое издательство, старалось всё устроить как можно выгоднее, яркие обложки и так далее. Они не переводили, они переделывали старые переводы…

…“Сцена с Рождественским”. Это поэт Рождественский, один из участников позднего гумилевского “Цеха”. Гумилев после себя оставил Рождественского, Оцупа и Нельдихена – трех основных учеников или товарищей, бог его знает. Рождественский отличился тем, что в своих мемуарах выдумал длинные разговоры и прямую речь, кстати, Мандельштама. Прямая речь – это всегда вранье. Рождественский приехал после ареста (он несколько дней просидел в ЧК) и сообщил, что его всё время расспрашивали о Мандельштаме. Мандельштам спросил, о чем именно. Рождественский сказал, что он не может сказать, так как обещал молчать. Мы пытались ему объяснить, что в таких случаях надо говорить, но он не сказал.

К. Б. Вы хотели пропустить это место?

Н. Я. Какое? “Анна Радлова говорит со мной и с Ахматовой”? Нет, могу сказать… Анна Радлова – поэтесса, она вздумала ненавидеть Ахматову и говорила о ней омерзительно и отвратительно. Настолько, что когда-то целый ряд друзей Анны Андреевны ушли от Анны Радловой и больше с ней никогда не встречались, не посещали ее. На сестре Анны Радловой был женат брат О. Э. Евгений… Она умерла, роды… Нам и пришлось встречаться с Анной Радловой, даже мы были раза два у нее. Кстати, она вместе со своим мужем Сергеем Радловым, режиссером, тоже предлагали объединение литературное и предлагали О. Э., но он отказался. Я узнала, как Радлова говорит об Ахматовой, случайно встретившись с ней в Царском Селе, она, так сказать, предлагала мне быть ее подругой, а не Анны Андреевны. Интересно, что до сих пор какие-то старые знакомые Анны Радловой повторяют эти вещи. Например… ну ладно, “например” не надо. Это уже форма женской литературной борьбы, которая смешана (смеется) с личным. Еще что?

К. Б. Всё это вы уже комментировали. Вот: “Летом 1927 года Горлин, узнав, что Нарбут предлагает…”

Н. Я. “Уленшпигеля”… ‹…› Я считаю, что “Уленшпигель” и вся история, весь скандал с ним, – полезная вещь. Мандельштам, по крайней мере, понял, где он живет…

“Военные на пароходе”. Мы встретились на пароходе с очень крупными военными чинами. О. Э. был поражен блеском и снобизмом этих людей, я не помню их фамилии, но это был, вероятно, впоследствии погибший генералитет. Один из них сказал волшебную вещь, которую… О. Э. запомнил и повторял: “Для того чтобы управлять казармой, нужно иметь портрет”. Сильно? (Смеется.) ‹…›