«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
Путь, который оно проделало, был самым что ни на есть классическим бюрократическим “маршрутом” письма из самотека.
Письмо регистрировалось в Отделе писем ЦК, откуда поступало в Общий отдел. Оттуда, в свою очередь, письмо направлялось в профильный отдел – в нашем случае это Отдел культуры и пропаганды или, что менее вероятно, Идеологический отдел (отдела печати тогда не было). Эти отделы чаще всего решали поступавшие вопросы сами, но иногда, если вопрос представлялся важным, они переправляли такой самотек выше – секретарям ЦК, а те уже могли вынести вопрос и на Президиум ЦК. Но во всех перемещениях письма внутри аппарата ЦК оно “путешествовало” уже не само, а с обстоятельной запиской профильного отдела, а если повыше – то и с решением секретаря ЦК.
Авторам обращений ответ давался чаще всего по телефону,
Была ли на письмо Н. Я. какая-то реакция – искомая или иная, – сказать очень трудно. Сам Гей в свои девяносто с лишним лет этого уже не помнит.
333
Шансы разыскать первый экземпляр обращения Н. Я. в РГАНИ (Российском госархиве новейшей истории) не так уж и малы.
При жизни О. М. вождями хотя и интересовался, но, как правило, не искал личного контакта. С Лениным он столкнулся дважды – в лифте “Метрополя” и на его похоронах, к Сталину обращался только в стихах и только в иносказательных жанрах (эпиграмма, ода). В сталинский “ближний писательский круг” О. М. никогда не входил, и к Горькому в особняк на встречи с хозяином и с Хозяином его не приглашали. В комиссии ЦК по чистке – после истории с Уленшпигелем – его вызывали повестками.
Единственное исключение – Бухарин, но в нем О. Э. чувствовал еще и иную, кроме номенклатурной, “косточку” – читательскую и ценительскую. Когда Мандельштам заходил к Бухарину, то Н. Я. помалкивала или же вообще оставалась в приемной пощебетать с белочкой-секретаршей.
А вот за переписку с вождями в семье Мандельштамов отвечала Н. Я. И в этом, надо признать, она оказалась непревзойденной докой.
Весной 1931 года, вернувшись из Армении, она писала начальнику Отдела культуры и пропаганды ЦК КПСС Гусеву и председателю Совнаркома Молотову – второму по должности человеку в стране – письма, написанные требовательно, но в то же время так же образно и просто, как это делал и сам О. Э., обращаясь, скажем, к отцу или Пастернаку.
Молотову Н. Я., например, писала так [334] :
334
Григорьев А., Петрова Н. [Мец А., Сажин В.] Мандельштам на пороге 30-х годов // Russian Literature. 1977. Vol. V. Iss. 2. P. 181–192.
“…Один раз нужно счесть не спеца таким человеком, а поэта, чтобы он не метался из города в город, ища пристанища. Если это невозможно в Москве, то нужно устроить Мандельштама хотя бы в одном из южных городов.
Я повторяю, что это не просто бытовые неувязки, а вопрос о праве на жизнь. Позади – долгие годы борьбы и труда; не под силу изворачиваться, искать мелких заработков, бегать по редакционным прихожим за работишкой. А именно это предстоит Мандельштаму, если не будет решительного вмешательства в его судьбу. Ему помогли оправиться от болезни, но причины, приведшие к заболеванию, не устранены… Если раз навсегда не устроить Мандельштама, то каждый год его будет загонять в тупик, и роскошные санатории будут чередоваться с настоящим бродяжничеством.
Тяжелая жизнь лирического поэта, конечно, не в диковинку, но близкому человеку – жене – не под силу смотреть, как разрушается жизнеспособный человек в самом разгаре творческих сил.
Но я надеюсь, что это письмо не останется без ответа”.
Кажется, и сам О. Э. не мог бы выразить суть “своей” проблемы лучше, чем это сделала за него Н. Я.
Так было при жизни О. Э. Но еще большее единство, чуть ли не тождество линий О. М. и Н. Я., наблюдаем после смерти О. М.
О самой смерти Н. Я. узнала 5 февраля 1939 года – из вернувшейся назад (“за смертью адресата”) посылки. Но еще задолго до этого – 19 января 1939 года, то есть еще не зная наверняка, но уже догадываясь о смерти
Я прошу Вас: ‹…› Наконец, проверить, не было ли чьей-нибудь личной заинтересованности в этой ссылке. И еще – выяснить не юридический, а скорее моральный вопрос: достаточно ли было оснований у НКВД, чтобы уничтожать поэта и мастера в период его активной и дружественной поэтической деятельности” [335] .
Письма Н. Я. вождям свидетельствуют об остром политическом чутье Н. Я., интуитивно всегда понимавшей, как писать такие письма.
В обращении к Хрущеву она осуждает Большой террор, что, с одной стороны, никак не расходится с официальной политикой партии на тот момент. Но, с другой стороны, текст письма Н. Я. построен таким образом, чтобы все возможные сомнения в пользу реабилитации советского поэта О. Э. Мандельштама истолковывались бы как доказательство необходимости издания его стихов в СССР.
335
Нерлер П. Слово и “Дело” Осипа Мандельштама: книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 161.
Впрочем, письмо Н. Я. Хрущеву всё равно стоит в этом ряду особняком. Кажется, что и Н. Я., как некогда О. Э. накануне “Оды”, расчистила стол, занавесила окно и засучила рукава. Но всё напрасно: вертикальная цэковская “кишка вечности” – карикатура на державинское “жерло” – проглотила и переварила и эту “хлопоту”, как и все другие!
Стратегической реакции не было никакой, ибо из семнадцати запорных лет, понадобившихся советской власти на вынужденно дефектное, но все-таки издание поэта в СССР, позади было всего три года, а впереди – целых четырнадцать!
Так что этот пробный шар – традиционное, в сущности, письмо Мастера (или его Маргариты) Вождю – в лузу не попал, а закатился, как ему и полагалось, в бюрократический бурьян.
Что ж, у Н. Я. оставался еще и второй выход из тупика.
Засев за воспоминания и ничего не добившись через Хрущева, она приобрела новый опыт и тем увереннее встала на путь сознательного диссидентства. Перспектива громкого внелитературного скандала на весь просвещенный мир уже не вызывала в ней того страха, как раньше. Более того, если бы за выход книги О. Э. надо было заплатить таким “скандалом”, то отныне за ней, за Н. Я., дело не стало бы.
Павел Нерлер
Надежда Яковлевна и “Н. Яковлева” в Тарусе [336]
Еще в 1937 году Н. Я. с мужем – оба “стопятники” – в поисках хорошего и безопасного городка в стокилометровой от Москвы зоны приходили в гости к “тарусянину” Аркадию Штейнбергу, но хозяина не застали (он был уже в ГУЛАГе), а расспрашивали о Тарусе его жену и мать.
Между 1958 и 1965 годами именно Таруса заменила Надежде Мандельштам, истинной кочевнице, все остальные ее “малые родины” – и Саратов, где она родилась, и Киев, где был ее родительский кров, и Питер с Москвой, где протекала ее собственная семейная жизнь с Осипом Мандельштамом. В письме к Н. Штемпель от 4 мая 1964 года она сама сформулировала это так: “Очень рада, что вы, наконец, приедете в Тарусу. Это все-таки единственное место, где я «живу»…” [337]
336
Благодарю Е. О. Долгопят, Т. П. Мельникову и В. Г. Перельмутера за помощь в подготовке этой публикации.
337
Об Ахматовой. С. 233–237.