«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
Очень смешной получилась встреча незнакомой славистки из какой-то латиноамериканской страны. Узнав о ее визите, Н. Я. стала прочить ее в “невесты” Женичке Левитину. Когда явилась эта дама, лет под шестьдесят, в каком-то немыслимом туалете, все так и покатились. Разобрать в этом хохоте, что ей нужно, было просто невозможно.
Подобных эпизодов было немало. Так что “слава” являлась Н. Я. и в комическом обличье.
Но однажды мне пришлось быть участницей более интересной встречи, о которой хочу рассказать поподробнее. Как-то Н. Я. обратилась ко мне с просьбой принять ее у нас в доме вместе с Мартой Геллхорн, бывшей третьей женой Хемингуэя, сопровождавшей его во время войны в Испании. Марта, жившая в Лондоне, прочла “Воспоминания” Н. Я. и, потрясенная, стала
Они явились к нам в сопровождении нескольких друзей Н. Я. Контраст между двумя “вдовами” был разителен. Как говорят, “два мира – два Шапиро”. Марта – роскошная блондинка неопределенных лет, в макияже, длинноногая, в открытой майке и джинсах. И наша – в москвошвее и платке, накинутом на плечи, на своих кривоватых ножках, со своим жидким пучочком и неизменной беломориной во рту. Н. Я. рассказала, что Марта, когда-то очень известная журналистка, теперь проводит несколько месяцев в году в Африке, снимая диких животных, а потом издает альбомы.
Один из этих альбомов я видела у Н. Я. Живая и бодрая – жара-то ей нипочем! – Марта рассказывала о своей работе в Африке, Н. Я. переводила, делая попутно забавные комментарии. Например, когда Марта сказала, что она живет в своем бунгало и у нее есть негр-шофер, Н. Я. не удержалась ввернуть с одобрением: “с которым она, наверное, спит”. Ну и так далее. Не могу не вспомнить, как Марта, рассказывая, что сопровождавший ее сын Микояна, писавший о Хемингуэе, приставал к ней с вопросами, назвала великого Хема “болваном”. Она пообещала Микояну-сыну что-нибудь рассказать про “этого болвана” при условии, что он покажет ей дом Ростроповича, где тогда жил А. И. Солженицын. По-видимому, она умела отличать истинный героизм от напускного.
Запомнилось, как они сидели рядом на диване: победоносная Марта-антилопа и Наденька, вконец измотанная жизнью. И всё же именно она была победительницей. И Марта отдавала должное ее настоящей победе над настоящими врагами во имя настоящей цели.
И впрямь Н. Я. была живым свидетельством эпохи, а Марта – немножко глянцевой журнальной картинкой.
Самым сокровенным в личности Н. Я. для меня была ее таинственно-живая связь с “Осей”. Это была не просто память сердца. Наедине, в глубине души она, казалось, жила в состоянии непрекращающегося диалога с мужем. Это был стержень ее внутренней духовной связи с Мандельштамом.
Мне пришлось однажды почувствовать, как реальна эта связь, когда она, нарушив обычай быть одной в день его ареста 1 мая, попросила меня приехать. Я воочию увидела, что та давняя боль – через тридцать с лишком лет! – всё так же остра и жива.
Не знаю, почему она меня позвала. Весь вечер мы почти не говорили. Она – беспрерывно куря свой “Беломор”, я – покуривая. Это вовсе не было похоже на ритуал. Просто Н. Я. считала 1 мая днем смерти Мандельштама, не зная, когда именно его не стало, и разрешала себе раз в году полностью наедине отдаться своей непреходящей скорби. Какое было у нее лицо! Не умею описать. Словно все черты дрогнули и замерли, чтобы не жить. Наверное, как в тот страшный день, когда было бессмысленно плакать, кричать, взывать о помощи. Ведь убивали не только мужа, а такую “райскую птицу”.
Позволю себе воспользоваться рассказом С. С. Аверинцева, который я услышала на вечере памяти Н. Я. 29 декабря [636] .
Он вспомнил, как однажды попросил ее прочесть стихи Мандельштама, воспроизведя его манеру чтения. С. С. надеялся услышать, что манера чтения у Мандельштама была связана с музыкальной сущностью его поэзии. Н. Я. согласилась, глубоко сосредоточилась, напряглась, а потом, немного помолчав, сказала: “Не могу, Ося не велит”.
Никогда не забуду тихих вечеров в полуосвещенной комнате с горящей лампадой у образа Спасителя, когда она вдруг замолкала,
636
В замечательном некpологе H. Я. Мандельштам, написанном И. Бpодским в 1981 г. и позднее опубликованном на pусском языке, сообщается: “Единственное, чего она хотела, это умеpеть, потому что «там я опять буду с Осипом»”. – “Hет, – как-то сказала ей на это Ахматова, – на этот pаз с ним буду «я»”. (Сочинения Бpодского. СПб., МСМХСIХ. С. 107–115).
В последние годы жизни Н. Я. всё чаще начинала разговор своим любимым “когда встретимся с Оськой…”. Далее иногда могло последовать что-нибудь в свойственной ей “сниженной” лексике. Мне она, например, как-то заявила, едва я вошла: “Когда встречусь с Оськой, дам ему в морду”. “За что?” – возопила я. “За Сталина”. Имелись в виду стихи, обращенные к Еликониде Яхонтовой, ярой сталинистке, найденные Викой Швейцер в архиве. Об этом узнала накануне. Сердита была очень, как на живого.
Можно было услышать и такое: “Лелька, как вы думаете, мы увидимся с Оськой?” Ответа она и не ждала, зная, что никто на земле его не знает и что на встречу можно только уповать с верой, надеждой и любовью.
Вспоминая об этих интимных переживаниях Н. Я., я считаю необходимым заверить, что они не имели никакого отношения ни к суеверию, ни к какому-нибудь оккультному вызыванию “загробных” теней. Она твердо придерживалась ортодоксально-христианской веры в бессмертие души и не боялась смерти, а довольно нетерпеливо ее ожидала. “Что-то я зажилась”, – часто приговаривала Н. Я. Но, как и любой смертный, не могла не думать о том, что же будет “там”?
В этой связи мне невольно вспомнилось, как я, заметив в разговорах об Ахматовой какие-то новые интонации, захотела узнать в чем дело. Разъяснение было более чем неожиданным. Полушутя-полусерьезно Н. Я проворчала, что Ахматова-де признавала ее права только “земной” жены Мандельштама, но “там” якобы, она полагала – всё будет по-другому, и “поэты будут принадлежать поэтам”. И вот ее точная фраза: “Она думала, что «там» она будет его женой”. Несмотря на явную, как мне показалось, нелепость этих слов, “ревность” Н. Я. была вполне серьезна, как будто речь шла о реальных сердечных правах [637] .
637
Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, где долго работал Женя Левитин. – Л. С.
Позднее, когда мне стало известно, что Ахматова не стала читать ее “Воспоминания” (правда, не от самой Анны Андреевны, с которой я не была знакома), я поняла, что Н. Я. была очень больно этим задета. Ведь Ахматова была для нее вторым после Мандельштама близким человеком. Может быть, Ахматова сочла, что “Наденька”, взявшись за “писательство”, вышла из роли любимейшей из жен, которую она ей предназначила в своих воспоминаниях о Мандельштаме, и не хотела признать ее в новом амплуа знаменитой писательницы?
Думаю, надежда на “встречу” стала для Н. Я. живым источником ее не головной, а сердечной веры. Она была крещена при рождении, но только к старости стала “практикующей” христианкой. Ее духовником стал тогда еще молодой о. Александр Мень. Я видела их вместе только один раз, просто в “гостях”, когда он пришел с Симой Маркишем. Помню только, что вечер был очень оживленный и вполне светский: блещущая остроумием увлекательная беседа о том о сем.
Когда стала распространяться молва о “смелом” батюшке о. Дмитрии Дудко, Н. Я. захотела с ним познакомиться, и он у нее бывал. Дважды я привозила его к ней по ее просьбе причащаться, а один раз – на заочное отпевание ее любимой подруги Василисы Шкловской. Н. Я. очень беспокоилась за о. Дмитрия, интересовалась его обстоятельствами, а когда на него начались гонения, попросила меня отвезти ему деньги и подарки.